На худощавом темном лице капитана Фицроя появилась дружелюбная улыбка.

– Пойдемте знакомиться с остальными нашими офицерами. Они, быть может, и не подходят для королевского двора, но люди все славные…

По прибытии в Лондон он нанес визит своему дальнему родственнику модному в аристократических кругах врачу Генри Холланду, жившему на Брук-стрит. Справившись из вежливости о новостях с момента их последней встречи за чаем в Мэр-Холле, тот, казалось, потерял всякий интерес к Чарлзу, предпочитая рассказывать о самом себе.

– Семья еще ничего не знает об этом, но я усиленно ухаживаю за дочерью Сидни Смита, нашего остроумного и блестящего богослова. И я ей как будто нравлюсь.

– Но, спрашивается, любите ли вы ее? – откликнулся Чарлз.

– Не знаю… во всяком случае пока. Любовь в тридцать четыре года – в этом возрасте я женился в первый раз – отличается от любви в сорок два, когда у меня на руках четверо детей и прошел всего год, как я потерял жену.

– Понимаю.

– А поняли ли вы, когда мы виделись в Мэр-Холле, что я был без ума от Шарлотты Веджвуд? Я сказал ей, что у меня самые серьезные намерения. Она ответила, что уважает меня, что я ей нравлюсь, прибавив, что из меня, по ее мнению, получится заботливый муж. 'Но, – закончила она, – я не смогу полюбить вас, как это ни печально'.

Однажды после полудня в дверь квартиры кто-то постучал.

– Мистер Чарлз Дарвин?

– Он самый.

– Меня послал к вам капитан Фицрой. Отплытие 'Бигля' снова переносится. На этот раз на четвертое ноября.

Чарлз застонал.

– Я тоже, как и вы, ненавижу ждать. Кстати, давайте познакомимся: Огаст Эрл, художник, нанят капитаном Фицроем, чтобы запечатлеть наше кругосветное плавание.

– О, я так и думал, что вы художник. Вы чем-то на него похожи. Заходите. Хозяйка как раз собирается подавать чай.

– С удовольствием. Вместо визитки я принес вам гранки своей новой книги.

Чарлз прочитал заголовок: 'Описание девятимесячного пребывания в Новой Зеландии'. Ему достаточно было перелистать несколько страниц, чтобы убедиться, что пишет Эрл хорошо. Проглядывая книгу, Чарлз одновременно украдкой изучал лицо художника, его фигуру. Хотя Эрлу и было уже тридцать восемь, гладко выбритая кожа его лица оставалась по-мальчишески чистой и свежей, без единой морщинки, а брови – густыми и черными. На нем были широкие свободные матросские брюки, мятая белая рубаха (жилетки он не носил), стоптанные башмаки, небрежно повязанный черный галстук и круглая широкополая матросская шляпа.

И отец и брат Эрла были профессиональными художниками, прошедшими школу Королевской академии. Огаст, можно сказать, родился прямо в мастерской. Он не хотел заниматься ничем иным, кроме живописи, и свои первые работы, всем на удивление, выставил в академии в возрасте тринадцати лет. Со времени окончания наполеоновских войн он много путешествовал, добираясь до таких отдаленных мест, как Австралия, Карфаген, земли берберов в Северной Африке, Чили, Индия, где его привлекали не только экзотические ландшафты, но и жизнь, хозяйство и войны примитивных племен. Аборигены, которые охотно принимали его, немало потешались при виде взрослого человека, размазывающего краски по куску дерева или холста.

Тем временем хозяйка принесла чай и легкую закуску, и Эрл набросился на них прямо-таки с волчьим аппетитом.

Самоучка, он необычайно много читал и за счет этого был неплохо развит. О пережитом он рассказывал с поистине детской непосредственностью, особенно о своих стычках с англиканскими миссионерами во времена, когда ему пришлось жить и заниматься рисованием среди племени маори. Его образ жизни настолько шокировал миссионеров, что они обвинили художника в разлагающем влиянии на аборигенов и начали кампанию по изгнанию Эрла с острова.

– Они приписали мне отсутствие религиозности! Между тем, пока я жил на Тристан-да-Кунья, я каждое воскресенье вел по утрам богослужение в англиканской церквушке. Вообще я верю в божественное провидение. А вы?

– Я тоже. Более того, приглашение отправиться на 'Бигле' просто невозможно объяснить без божественного вмешательства.

Вскоре после ухода Эрла посыльный из книжного мага' зина Родуэлла принес Чарлзу пакет. Вскрыв его, он, к величайшему своему восторгу, обнаружил там книгу Чарлза Лайеля 'Основы геологии' – подарок капитана Фицроя.

Генсло написал Дарвину рекомендательные письма к ботанику Роберту Броуну, писателю, автору многочисленных путевых очерков Уильяму Бэрчеллу, а также президентам Геологического и Зоологического обществ и директору Британского музея, но почему-то не включил в этот список Лайеля. Между тем Чарлз знал, что они встречались, когда в 1826 году Лайель провел в Кембридже целую неделю. Может быть, Генсло не написал ему в силу расхождения их взглядов? Не оспаривая фактов, касавшихся изменений в земной коре, замечательно описанных ученым, Генсло считал вопиюще ошибочными выводы, сделанные Лайелем.

Что касается Чарлза, то он очень хотел повидаться с ученым, который в свои тридцать три года, обобщив новейшие данные, опубликовал книгу, вызвавшую ожесточенные споры, но которая вместе с тем оценивалась некоторыми как 'самое авторитетное пособие по геологии'.

Еще в 1795 году шотландский геолог Джемс Хеттон выпустил свою 'Теорию земли', где говорилось: 'Не следует рассматривать святое писание в качестве учебника по геологии или какой-нибудь другой науке'. Но его книга, написанная трудным языком, оставалась мало кому известной. В отличие от Хеттона Чарлз Лайель писал великолепно.

Дарвин зачитался далеко за полночь. Теперь ему легко было увидеть, почему Генсло не мог принять взглядов Лайеля. Ведь первый, в полном соответствии с Библией, измерял геологическое время всего несколькими тысячелетиями. Школа Генсло полагала, что, после того как господь бог создал мир и населил его, как сказано в книге Бытие, он разочаровался в созданных им существах и ниспослал на их головы катастрофу, чтобы уничтожить Землю и опять начать все сначала. Что же касалось Чарлза Лайеля, то он связывал геологические процессы и явления с силами, действовавшими беспрерывно и равномерно на протяжении миллионов лет.

Подобный взгляд был настоящей революцией. Хотя Адам Седжвик и пришел к частичному признанию серии катастроф, он ни за что не хотел признать концепцию эволюционных изменений, вызываемых естественными силами, а не божественным промыслом.

Шел уже второй час ночи, когда Чарлз задул свечу и, упав на кровать, продолжал неподвижно лежать в темной комнате, пытаясь вжиться в новую теорию, которую он только что проглотил. В памяти всплыли слова одного из тьюторов в колледже Христа:

– Книги – это последние хранилища всего сущего. Хорошего и дурного. Истинного и ложного. Мудрого и невежественного.

Чарлз рывком сел. 'Зачем вдруг капитану Фицрою понадобилось посылать мне именно эту книгу? Странно, что он выбрал для меня такой подарок. Ведь в Лондоне немало толкуют о религиозном фанатизме Фицроя, который согласился взять меня на 'Бигль' в качестве натуралиста главным образом из-за того, что в будущем я собираюсь принять духовный сан'.

Чарлз подошел к окну, выходившему на Адмиралтейство, отдернул шторы.

Капитану Фицрою наверняка известно содержание книги Лайеля, ведь в прессе о ней было предостаточно полемики. Выходит, раз он все-таки послал ее, слухи о религиозности капитана явно преувеличены! Они, правда, знакомы не так уж давно, но за все это время Чарлз ни разу не слышал, чтобы Фицрой произнес что-нибудь подобное тому, что он однажды услышал от Генсло:

– Мне невыносимо думать, что хоть одно слово из тридцати девяти статей доктрины англиканской церкви может быть изменено.