– Лично я всегда думал, что ближе всех тебе кузина Шарлотта. Она красива, обаятельна, а ее акварели сделаны рукой мастера.

– Перестань, Чарлз, на роль свахи ты явно не годишься. Отъезд Эразма вызвал у брата приступ неподдельной тоски – впервые за время пребывания в Плимуте. Редко случалось, чтобы он испытывал подобное чувство.

5 декабря, в понедельник, на небе с утра не было ни облачка. Капитан Фицрой отдал приказ:

– Готовить корабль к отплытию!

У команды вырвался вздох облегчения. Чарлз прыгал от радости… до тех пор, пока с юга не задул штормовой ветер, снова приковав 'Бигль' к гавани.

Сидя за столом в чертежной, он сквозь зубы процедил Стоксу:

– Я возвращаюсь в свои Кларенские бани. Хочется доставить себе удовольствие и поспать на прочной, ровной, устойчивой кровати.

– Смотрите не переусердствуйте, – предупредил Стоке. – Стоит подуть ветру с севера и нас унесет из Плимута раньше, чем вы успеете сбросить свою ночную сорочку.

Чарлз продолжал жить на квартире, пока один порыв ветра сменял другой. С каждым днем все больше наваливалась усталость. Когда он ступил на борт, чтоб хоть чуточку взбодриться, качка на 'Бигле' оказалась такой сильной, что он тут же поспешил ретироваться. День за днем офицеры только и делали, что следили за барометрами.

Понадобилось целых пять дней, чтобы ветер наконец переменился. В девять вечера они снялись с якоря. Как только обогнули мол, их подхватила большая волна. И снова их предостерегли барометры: с юго-запада надвигается шквал. Корабль начал зарываться носом в волны. Чарлз испытал приступ морской болезни. Это была самая кошмарная ночь в его жизни: вой ветра, рев волн, хриплые возгласы офицеров и выкрики команды – да, этот ночной концерт он забудет не скоро. Утром капитан Фицрой приказал возвращаться в Плимут и ожидать там более благоприятного ветра.

Чарлз снова вернулся в свои Кларенские бани.

Следующие две недели были ужасны: постоянный резкий холод, снег, лед. Все это время Чарлз плохо ел и еще хуже спал; он исхудал, взгляд его сделался грустным. Его товарищи на 'Бигле' ворчали и огрызались. Один из них, Питер Стюарт, его ровесник (на флот он пришел в четырнадцать лет), которого Чарлз навестил во время ночной вахты, сказал:

– Там, на берегу, кто-то наверняка держит черную кошку под корытом. Поэтому-то мы и торчим все время в гавани. Пусть скорей подует с севера легкий бриз! Тогда все мы завопим от восторга. Господи, как хочется скорей попасть в тропики!

Когда ветер немного стихал, он надевал свои тяжелые башмаки, большую черную непромокаемую шляпу и дождевик и, взобравшись на Эдкумскую гору, не обращая внимания на пронизывающий холод, часами бродил там, не думая о яростно бушующих волнах, которые обрушивались на песчаный берег и скалы у подножия. Он подставлял лицо ветру и дождю, проникавшему под глубоко надвинутую шляпу. Затем, глядя вниз на клокочущее море, он бормотал про себя:

– Ужас! Так вот оно, то самое море, которому мне суждено отдать годы жизни? Сумею ли я выдержать это?

В воскресенье он вместе с Чарлзом Мастерсом отправился в часовню при доках. Всю ночь дождь лил как из ведра. Впервые тогда он испытал сперва боль в области сердца, а затем сердцебиение. Это могло стать серьезной помехой для его плавания, но он пробурчал:

– Мои беды – это мое дело, о них не узнает никто, кроме меня.

Сердцебиение усилилось. Он измерил пульс; расстегнув сюртук, приложил левую руку к сердцу.

Что же делать? Несмотря на преследовавшие 'Бигль' несчастья, Чарлз не столько страшился возможной гибели, сколько перспективы остаться на берегу. Поделиться своими страхами с доктором Маккормиком он не мог: тот немедленно отошлет его в Лондон. Не мог он довериться и Бенджамину Байно, известному своей требовательностью, когда речь шла о здоровье.

Приходилось рисковать. Если сердце разорвется – а сердцебиение, похоже, день ото дня становилось все сильнее, – что ж, пусть тогда его похоронят в море. Едва Чарлз принял это решение, как сердце пронзила острая боль – 'целый акр боли', определил он.

Чарлз совершенно пал духом. Он больше не посещал лекции в 'Атенеуме', не брал книг из Частной библиотеки. Он отказывался от любых приглашений на чай или на обеды, не совершал восхождений на Эдкумскую гору и не бродил по берегу клокочущего моря. Все свое время он проводил на борту 'Бигля', охваченный приступом уныния, а вокруг грохотал гром, вспыхивали молнии и барабанил по палубе проливной дождь, и сердце его, как море о скалы, колотилось о ребра, пока он не решил, что они вот-вот треснут, будто валуны, готовые рухнуть в волны. То были самые худшие дни в его жизни.

Но едва кончились дожди и погода, казалось, установилась, Чарлз занялся своими обычными делами, затем отправился с Саливеном и Кингом на прогулку, а на следующий день обедал в мичманской кают- компании: семеро молодых людей в возрасте от четырнадцати до двадцати трех лет с дружеским уважением взирали на Дарвина – еще бы, ведь у него есть престижный университетский диплом, которого им не видать никогда. Сердцебиения прекратились.

Придя с Бенджамином Байно и Стоксом к открытому всем ветрам заливу Уитсон, Чарлз, обращаясь к друзьям, промолвил:

– Как величественно и божественно здесь море! И после небольшой паузы воскликнул:

– О небо, я только что произнес свою первую проповедь!

С четверть часа наблюдали они за свирепствующими бурунами. Казалось, что покрывавшая их белая пена – это снег. Разбивавшиеся об уступы волны солеными брызгами окатывали всех троих, стоящих на высоком холме. Байно заметил:

– С океанской силой не может сравниться ничто на земле.

Стоке тут же возразил:

– Неудачная игра слов, Бен, даже если это вышло у тебя непроизвольно. Чарлзу и мне куда больше по душе вода, если она ведет себя спокойно и благоразумно. Не так ли, дружище?

– Аминь, – ответил Чарлз.

Была середина декабря, когда Чарлз впервые обедал р каюте капитана Фицроя, который обставил ее с большим вкусом, так что по виду она напоминала комнату в его фамильном особняке. Отделанные красным деревом перебор ки выгодно оттеняли французскую конторку и пару удобных стульев, которые он привез с собой из дома; на сундучке ручной резьбы, где он держал некоторые из своих любимых книг, было разложено несколько особенно дорогих его сердцу вещей: медали, кубки, завоеванные им за время морской службы, две щетки для волос в серебряной оправе и вызвавшая восторг Чарлза маленькая оригинальная ваза веджвудовской работы. На стене висел портрет матери капитана.

Круглый обеденный стол был накрыт, его личным стюардом Фуллером, жалованье которому он платил из своих средств: накрахмаленная скатерть, искрящийся хрусталь, до блеска отполированное столовое серебро. Корабельный кок с утра запасся на плимутском рынке свежим мясом, овощами и фруктами, но сперва на рассвете, прямо у рыбаков купил целую корзину рыбы. Блюда Фуллер подавал молча.

Благодушно настроенный капитан Фицрой вышел к столу в легком цивильном платье и рубашке с кружевными гофрированными манжетами.

– Выводят ли меня из терпения наши задержки? – повторил он вопрос Чарлза. – Да, но без тех эмоций, которые проявляют другие. Я не придерживаюсь теории 'черной кошки'. Важно одно: чтобы 'Бигль' был в полном порядке. Мне подвластно все, что касается постройки корабля, но за юго-западный ветер или шторм я не отвечаю. Силы природы подвластны одному лишь богу. Давайте поднимем сегодня наши бокалы за четыре предстоящих нам счастливых и плодотворных года. К ростбифу я подобрал бутылку чудесного красного вина. Пейте, дорогой мой Дарвин, пока есть возможность. Ведь как только задует северный ветер и выгонит нас из Плимута, жидкости в этой каюте будет не больше, чем в черствых морских сухарях.

– Из всех привилегий, которые вы столь любезно мне предоставили, сэр, ни одна не дорога мне так, как честь обедать вместе с вами.

– Да, в кают-компании младших офицеров бывает шумновато. Все стараются развеселить друг друга. – И, посерьезнев, добавил: – Я должен сообщить вам и остальной распорядок наших совместных трапез. Стол накрывается точно по расписанию: завтрак – в восемь, обед – в час, чай – в пять, ужин – в восемь.