позднейших построек.

Чтобы удалить огромную глыбу земли, мешавшую соединить траншеи с запада и северо-запада от Большой башни, пришлось снести деревянный домик, где они жили прошлым летом.

— Как жалко, — огорчилась Софья, — мы столько в нем пережили, столько было счастливых минут.

— Их еще много набежит, счастливых минут, пока мы будем археологами, — ответил Генри, — а археологами мы останемся уже на всю жизнь.

Невероятно, чтобы кто-нибудь прознал о кладе! Сначала они думали, что им передается тревога самих рабочих: ведь те уже поняли, что после жатвы они сюда не вернутся, что им недолго осталось тянуть эту занятную волынку—срывать подчистую холм. Генри откровенно сворачивал работы: Яннакис чистил и смазывал тачки, готовил их к отправке. И атмосфера на раскопках чуть заметно переменилась, что-то изменилось в поведении людей. Наведываясь взглянуть на расчистку стены, Генри и Софья ловили косые взгляды рабочих-греков. Турки вдруг начинали перешептываться и сразу смолкали при их приближении. Генри учуял зреющий заговор. Их надзиратель Амин-эфенди отмалчивался в их присутствии, даже когда без зазрения совести отбирал для музея лучшие находки. Но открыто никто ничего не высказал, к дому и близко не подходили чужие, и вообще никаких происшествий не было. Но почему-то всех обуяла глухая беспричинная недоверчивость.

— Как они могли бы узнать о сокровищах? — глубокой ночью тревожилась Софья, спокойная хотя бы за то, что их не слышат. — Ведь, кроме нас, на холме ни души не было.

— Я убежден, что они ничего не знают, — ответил Генри, — но они подозревают, что мы нашли что- то важное и скрываем от них. А что именно и насколько это ценно, они, разумеется, не знают. Понимаешь, люди чувствуют, когда их обманывают.

— А может, они задумались, чего ради их отпустили в прошлую субботу? Может, как-нибудь узнали, что никакого дня рождения у тебя не было? Или мы себя держим как-нибудь не так и это заметно со стороны? Может, им грустно, что здесь все кончается?..

— Все может быть, — согласился он, — но одно ясно: надо уезжать по возможности скорее.

— Когда придет «Омониа»?

— По моим подсчетам, через пять-шесть дней. Завтра же поставлю Яннакиса и Мастроянниса сбивать ящики и упаковочные клети для нашей доли находок.

Утром закипела плотницкая работа. Со своими штативами и ящиками приехали Адольф Лоран и фотограф Зибрехт и сразу отправились на раскопки. Софья занималась в рабочей комнате, готовя к упаковке терракоту, поделки из слоновой кости и камня. Они раздобыли несколько дюжин плетеных корзин: за три года Софья научилась мастерски паковать в них вещи. За их сборами с неусыпным вниманием следил Амин-эфенди. Он осматривал каждый предмет, отправляемый в корзину или ящик, записывал его, проверял по собственной описи. Он таки посылал каждую неделю в Константинополь списки находок. Он не скандалил и не мешал им работать, хотя чувствовал: его провели. Позже он узнает, что он ничего и не мог сделать.

«Омониа» пришла тринадцатого июня. Яннакис взял у Драмали арбу и подогнал ее к каменному дому. Десятники ставили на арбу ящики, клети и корзины, надзиратель проверял погрузку. Всю кладь он осмотрел еще прежде, в открытом виде, покопался в корзинах, а уж потом Софья и Поликсена обшили их мешковиной и туго перевязали веревками.

В последнюю очередь Яннакис вынес два чемодана Генри, Софьин баул и дорожный сундук. Багаж надзиратель не стал смотреть: там личные вещи Шлиманов, прибывшие с ними из Афин пять месяцев назад.

Генри уехал с Яннакисом к заливу, проследил за погрузкой на пароход. Накануне вечером Софья написала матери письмо, сейчас Генри передал его капитану Теодору с наказом сразу по прибытии доставить его Энгастроменосам.

«Мы нашли интересные материалы, они прибывают на пароходе капитана Теодору. Получив это письмо, вели, пожалуйста, Спиросу и Александросу найти две кладовые в Афинах, где можно разместить багаж до нашего приезда. Кладовые должны быть в разных местах и иметь хорошие запоры. Ключи возьмите с собой. Проследите, чтобы в кладовые не было отдельного входа от хозяев…»

— Напиши братьям, — наставлял Генри, — чтобы они ничего из груза не предъявляли в Пирее для таможенного досмотра. Если чиновники заупрямятся, то пусть опечатывают весь багаж и держат на складе до моего возвращения. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы таможенники сунули нос в наши вещи.

Еще раз напомнив, что письмо следует передать только в руки мадам Виктории, Генри пожелал капитану счастливого плавания. «До встречи в Афинах», — кивнул тот, и вскоре пароходик, старательно дымя, уже держал курс на Спорады.

В тот же день Генри нанял в Кумкале два рыбацких каика и Яннакис до вечера перевез на них все инструменты и оборудование. Им предстояла дорога в Пирей. Там они поскучают на складах, пока Генри не найдет им достойного применения.

За два часа до наступления сумерек Яннакис произвел последний расчет с рабочими. Всех попросили собраться у каменного дома. С подсказки Софьи Генри послал в Енишехир за священником — освятить раскопки. Смущенный видом траншей, террас, стен и руин языческого града, тот справил службу кое-как, потом находчиво повернулся спиной к раскопкам и уже с легким сердцем благословил земляков.

— Радостно чувствовать, — обратился к ним Генри, — что мы свернули горы—и остались живы. Сколько опасностей подстерегало нас, а мы в добром здравии. За это тоже надо благодарить Господа. Я и госпожа Шлиман прощаемся с вами и желаем вам хорошего урожая.

Служба и дружеское напутствие Генри окончательно развеяли их подозрительность, отравлявшую последние дни работы на холме. Все вразнобой забормотали слова благодарности и на осликах потрусили в свои деревни. Лоран и Зибрехт с десятниками и художником уехали в Чанаккале.

Остались только Яннакис и Поликсена. Генри объявил, что будет по-прежнему платить им жалованье. Собирались в спешке, здесь оставалось еще много терракоты и черепков, которые надо будет дослать в Афины. Обнимая Поликсену, Софья попросила Яннакиса:

— Если можно, поймай тех трех кошек, которые спасали нас от мышей, и еще я хочу двух аистов. Ты сможешь их поймать и отправить к нам в Пирей?

Яннакис озадаченно поскреб голову.

— Я никогда не ловил аистов, госпожа Шлиман. Вроде бы их и не ловят. Но я постараюсь.

В доме, караулившем Скейские ворота, дворец Приама, оборонительную стену и мощеную дорогу, они спали последнюю ночь. На рассвете из Хыблака приехал ждавший их с вечера экипаж и возница погрузил вещи.

Их путь лежал к почтовому тракту между Смирной и Чанаккале. Софья обернулась в последний раз окинуть взглядом Троянскую крепость, Троаду, Дарданеллы, Эгейское море, серебристые ленты Скамандра и Симоиса. В это июньское утро воздух был так чист, что, кажется, потянувшись, можно было тронуть рукой острова Имброс и Самофракию.

С болью в сердце она чувствовала, что покидает родные стены, в которых возмужали и она сама, и ее брак с Генри. Почти четыре года прошло с того дня, когда она впервые встретила в их саду в Колоне незнакомца, назначенного ей в мужья. Каким он тогда показался маленьким, непримечательным, почти стариком, и достоинство у него, казалось, было только одно: что он нажил тройное состояние в России и Калифорнии. И как он переменился, заговорив о Гомере и Трое! Он точно знал, где находится «бессмертный град» Приама, — здесь, в Гиссарлыке, и он все знал наперед: как раскопает цитадель и доберется до крепостных стен и царского дворца, как найдет Большую башню, мощеную дорогу от дворца к двойным С к ейским воротам и дальше на равнину, где кипели боевые схватки.

«Он гений, — думала она, следя за ним краем глаза. — Гениальный самородок. И герой, каких мало на свете. Он ополчился против ученых, историков, филологов, из которых никто не верил в существование Трои, и он их всех посрамил».

Теперь, когда у него на руках такие бесспорные доказательства, — теперь им придется признать, какого глубокого и яркого ученого они проглядели в нем.

А как нелегко это досталось! В Париже она болела, умирала от тоски по дому и невозможности помочь