научной карьере; я слишком долго был купцом, чтобы надеяться достичь теперь чего-то в науках; хотя я до сих пор и взращивал их в себе к собственному удовольствию, все же мне было бы не но нраву превратить их в свое единственное занятие» [43] Скорее всего, окончательное решение стать археологом, всколыхнувшее давно забытые в погоне за барышом детские мечты, созрело в путешествующем экс-коммерсанте во время поездки по Греции и Переднему Востоку.
Это не первый случай, когда Шлиман сообщает о себе фиктивные биографические сведения: он называет своего друга и первого учителя греческого языка Теоклетоса Вимпоса архиепископом, хотя—как узнает читатель из романа—тот так и не смог подняться выше епископа. От начала и до конца вымышленной была и история о «случайном» американском гражданстве. Недавно стали известными архивные материалы, опровергающие утверждение Шлимана, что уже в первый год жизни в Петербурге он сумел приписаться к купцам первой гильдии [44] на самом деле он вступает в первую гильдию купцов, причем не петербургских, а нарвских, лишь в 1854 году [45].
Но едва ли разумнее обрекать Шлимана на излишне строгий суд за его наивный обман с красивой рождественской сказкой его детства. Не следует забывать, что конец 70-х и начало 80-х годов, когда и было составлено жизнеописание, проходят для уже прогремевшего по всему миру раскопщика в постоянной упорной борьбе за то, чтобы отстоять и утвердить перед лицом ученой общественности свое имя не просто как золотоискателя, но как серьезного исследователя. Не секрет, например, что Шлиман даже держал в Лондоне специального агента по рекламе. Этим стремлением завоевать симпатии не только широкой публики, но и коллег по профессии и вызвано, собственно говоря, составление автобиографии и включение ее в виде предисловия в монографию «Илион».
О женитьбе на Софье, о Трое и Микенах — первых ступенях восхождения Шлимана на Идейскую вершину науки—читателя познакомят увлекательно написанные главы романа И. Стоуна. Мне бы хотелось здесь задержаться на других осуществленных и неосуществленных планах археолога, изложение которых в романе несколько смазано либо вовсе отсутствует.
Прежде всего Орхомен, который Шлиман начал исследовать вместе с Дёрпфельдом в 1880 году. Раскопки на акрополе практически ничего не дали, поэтому основные усилия были сосредоточены на раскрытии толоса, который античный «гид» Шлимана Павсаний назвал сокровищницей владыки Орхомена— Миния. Проникнуть в купольную гробницу пришлось не через дромос, а сверху, при этом в ходе ее расчистки, давшей массу орнаментированных обломков мрамора, выяснилось, что она была ограблена уже в древности. Но самое интересное, что круглое в плане купольное сооружение соединялось небольшим коридором с другим помещением, но уже прямоугольным, служившим собственно усыпальницей—таламосом. Здесь-то раскопщиков и поджидала главная удача: весь пол был усыпан плитами из зеленого шифера, покрытыми диковинным узором.
После того как разрозненные и расколотые блоки удалось сложить в первозданном виде и стало ясно, что это рухнувшая кровля усыпальницы, глазам зачарованных первооткрывателей предстала изумительная картина: рукой безвестного мастера, удивительно тонко и точно водившей умелым резцом, был изображен ковер полевых цветов, перемежающихся с хитросплетенными спиралями стеблей или побегов. Весь зеленый «луг», размером три на четыре метра, был обрамлен по краю не менее тонкими по резке многолепестковыми розетками; два ряда таких же розеток ограничивали в центре потолка квадрат того же орнамента из цветов и спиралей. Искусную резьбу по камню Шлиман уже встречал — например, в большом толосе Микен, так называемой сокровищнице Атрея, но здесь они раскрыли, безусловно, шедевр микенского камнерезного искусства. Тогда еще археолог не знал, что точная копия этого узора, но не гравированная, а исполненная краской, ожидает его в Тиринфе, который, он начал копать через несколько лет рука об руку с тем же Дёрпфельдом.
В Тиринфе Шлиманом были сделаны еще более выдающиеся открытия. Здесь сложенная из огромных глыб циклопическая кладка обеспечила почти идеальную сохранность оборонительных сооружений акрополя. Целый ряд галерей, казематов, вылазных калиток и потайных лестниц был раскрыт за два года работ. Важные результаты дали и раскопки царского дворца на акрополе.
Расписная керамика в Тиринфе была такая же, какая попадалась Шлиману в Микенах. Однако неожиданным и приятным открытием были многочисленные куски полихромной росписи, покрывавшей некогда штукатурку стен дворца. Большинство фресок представляло собой орнаментальные композиции с преобладавшим мотивом переплетавшихся спиралей и розеток; одна из них, как говорилось, полностью повторяла резное убранство потолка усыпальницы в Орхомене. Но попадались и изображения живых существ: на одном крупном фрагменте целиком сохранился разъяренный мчащийся бык, на спине которого исполняет диковинную пляску обнаженный юноша. Шлиман тогда не знал никаких аналогий подобному изображению.
Раскопки Тиринфа были весьма поучительны, во многом способствовали росту Шлимана как ученого. Он теперь понимает и смело признает в своей книге «Тиринф», что раскрытые им в Трое здания, которые он в свое время с легкостью окрестил храмами, на самом деле не что иное, как жилища мегаронного типа, подобные дворцу тиринфского акрополя. Приехавший на раскопки Э. Фабрициус указывает ему, что сюжет ритуального танца юноши на быке неоднократно встречается на критских сосудах и геммах. Это предопределяет дальнейшее направление поиска: Крит, Кносский дворец—легендарный лабиринт грозного владыки Миноса. Шлиман предпринимает несколько попыток начать раскопки в Кноссе — о чем вовсе не упоминает И. Стоун, — но на сей раз судьба ему не благоприятствует— критской Одиссее археолога так и не суждено было случиться.
У Шлимана зрели и другие проекты. И. Стоун кратко упоминает о том, что Шлиман предлагал «клад Приама» Эрмитажу, но он, как, впрочем, и остальные биографы, не упоминает, что в 80-е годы ставший уже знаменитым археолог предполагал начать раскопки на территории Российского государства [46]. В 1882 году, действуя через своего сына Сергея, Генрих Шлиман предложил Археологической комиссии на полном обеспечении произвести раскопки на юге Черноморского побережья Кавказа с тем условием, что все находки он предоставит в распоряжение Эрмитажа. Шлимана, видимо, привлекала перспектива проверить на практике связи древнейшей Эллады с Колхидой, о которых свидетельствуют античные авторы. Читатель наверняка сразу же вспомнит прекрасный греческий миф о золотом руне Фрикса, о походе аргонавтов в царство Аэта, о волшебнице Медее, владевшей тайным искусством превращать стариков в юношей, и много других сказаний.
Ухватившийся за это предложение, сулившее очевидные выгоды казне и Археологической комиссии, председатель последней И. А. Васильчиков вступает в переписку с министром двора, с тем чтобы выхлопотать Шлиману разрешение на въезд в Россию и на производство раскопок. Из переписки выясняется, что помехой такому разрешению могут явиться некие скрытые «причины политического и гражданского свойства, не дозволяющие г. Шлиману вернуться в Россию без Высочайшего на то разрешения и Всемилостивейшего помилования».
По всей видимости, препятствием к осуществлению новой кампании послужило то, что, женившись на Софье, Шлиман официально не расторг в России своего первого брака с Екатериной Лыжиной, что каралось по российским законам того времени «лишением всех прав состояния и ссылкой в Сибирь на срок от одного года до трех лет».
Сыграло свою роль, очевидно, и то, что, приняв американское гражданство, Шлиман так и не вышел официально из русского подданства, что по законам Российской империи также было недопустимо. По всей видимости, процесс против уже знаменитого в те годы двоеженца, присягнувшего к тому же на верность сразу двум державам, возбужден русским правительством не был, а дело, скорее всего, просто положили под сукно. Не существуй названных причин, мы могли бы рассказать еще об одной Одиссее или, вернее, Аргонавтике удачливого археолога — кавказской.
Как же мы теперь, спустя столетие, с позиций науки исхода 70-х годов XX века можем оценить раскопочную и исследовательскую деятельность Генриха Шлимана? В том водовороте противоречивых о нем суждений современников и последующих поколений археологов какое направление нам выбрать? Кто же он был, Генрих Шлиман, — великий разрушитель или гениальный пионер, проложивший новые пути в науке? Ведь и по сей день и не от дилетантов в археологии, а среди маститой профессуры слышишь порой сердитые возгласы: «Лучше бы Шлиман не копал Трою, через полвека Блеген сделал бы это лучше
