Пообнимались со всеми, кто жив еще, отметили, что никто лучше не стал, противные стали еще противнее, время проявило безжалостно пороки, тщательно скрываемые в молодости обаянием, хорошим питанием и массажем.

Были и вправду симпатичные люди, ну так, пара-тройка человек, включая наших фигурантов.

Старый опять пошел к юбиляру устранить недоразумение, но еще раз получил от юбиляра упреки за посторонних, припершихся без подарка.

Подваливали спонсоры с женами, юбиляр их целовал, знакомил со звездами, они фотографировались, чтобы потом показывать знакомым, как они гуляют в высшем свете.

Дали команду рассаживаться, старый лев на правах близкого сел за главный стол и младшего поволок. Тот сопротивлялся, знал, что боком выйдет, – есть он не мог, пить не хотел, мечтал свалить от греха подальше, затаиться на задворках, где сидели дальние родственники и светские журналисты, но старый настоял, на свою голову.

Началось действо. Телеведущий, из тех, кого давно нет на экране и кого трудно вспомнить, стал натужно шутить, что здесь всё, а Москва без них пустое место, пустыня бездуховности, и только юбиляр – адмирал, ведущий эскадру культуры на новые рифы.

Вышло мощно, но глуповато, он имел в виду не рифы, а новые берега, но сказал, как сказал. Юбиляр зыркнул на него зверем, но смолчал – ведущий работал бесплатно, за еду, а дареному коню все по хую, и даже зубы, которые тоже уже трещали по швам советской стоматологии (авторская редакция известной пословицы).

Слово взял старый писатель, который последний раз рассмешил народ в 75-м году, а после, как ни пытался, не получалось.

Он сказал красивый тост про бурное море, тихую гавань, а потом понял, что юбиляр еще молодой, и пожелал семь футов под килем и каждый день три желания, исполняемых, конечно, и подарил свое собрание сочинений, изданное в кожаном переплете с золотым тиснением. Издалека оно выглядело как Коран.

Жена юбиляра надулась – она знала сказку Пушкина и старухой себя не считала. «Старый мудак, – подумала она почти вслух, – мстит за то, что только один раз дала ему в Ялте в 82-м за рекомендацию в Союз писателей. Хотел, сучок, чтобы я до смерти грызла его гнилой отросток. Старая вонючка, старухой обозвал, козел, все никак не успокоится, скоро в последний путь провожать будем, слава Богу».

Для спасения ситуации юбиляр сел за рояль и стал играть попурри своих нетленок, но подпевали плохо: еды еще было много, да и народ пока не накидался элитным алкоголем.

Он мигнул своей жене, она вышла на паркет и стала домашним голосом петь его хит про небо и тучи. Пела она мило, но танец не добавлял номеру очарования. Она подрагивала филейной частью не в такт, не в лад.

Младший вертелся, как на сковородке, он чувствовал у себя на лбу красный огонек прицела, видел сверлящий, недобрый взгляд юбиляра, который мог испепелить.

Но Бог, слава ему, отдал этот талант героям Стивена Кинга. Хорошо, что юбиляр не многостаночник, как Леонардо, а то бы был полный пиздец, поджарил бы на расстоянии, сука.

Следующим поздравлял юбиляра то ли режиссер, то ли писатель, то ли заслуженный работник культуры (засрак – так переделали в народе это гордое звание) Республики Каракалпакия с фамилией, как у нормальных людей отчество.

Он считал себя человеком-оркестром, умел все, а это всегда опасно – если человек умеет все, значит, он где-то что-то не догоняет.

Он сначала прочитал оду, подражая Овидию Публию Назону, потом спел свою песню на мотив джаги- джаги с причмокиваниями и воздушными поцелуями, потом станцевал танец своего живота, а в конце сделал сальто, как певец, который называет себя татарином, забывая, что мама его, врач-педиатр с еврейским отчеством, еще, слава Богу, жива.

Сальто засрак сделал нечисто, одной ногой он попал в пианиста, маленького юркого маэстро с фантастической беглостью пальчиков-сарделек. Он мог бы сыграть и без своих пальчиков, он даже носом сыграл бы лучше, чем многие всеми пальцами. Маэстро аккомпанировал всем на свете, даже, говорят, в шестнадцать лет аккомпанировал звезде советского экрана очень перезрелого возраста и иногда, бывало, тренировал свое либидо в ее сталинском доме-высотке. Так вот, он пострадал от сальто: каблук засрака чуть не разбил его звездный нос, который он часто совал куда не надо вместе со своим членом.

Он продолжил играть, брезгливо поглядывая на закончившего выступление мудака. Играл нервно, пронзительно, вспоминая, как срывал покровы с божественного тела почти столетней звезды, – его утешало, что до него это делали только Каганович и Чаплин, еще до войны.

Прицел еще горел на лбу, когда старший вышел говорить речь.

Он начал издалека, вспомнил юность, когда они вместе ходили в «Националь» смотреть, как выпивают Олеша со Светловым, сами выпивали и мечтали дожить до славы и успеха. Дожили, но оказалось, что этого мало – горизонт опять отступил, захотелось еще, а потом еще. Что-то еще замаячило впереди, и закончил он анекдотом о путнике, встретившем в пустыне женщину на автомобиле, который заглох. Она взывала о помощи, путник остановился, остановил своего верблюда, которого хотел поиметь в долгом пути, но каждый раз при новой попытке верблюд делал шаг, и путник с дымящимся прибором оказывался на песке.

Он починил женщине мотор, и та пообещала выполнить любое его желание за спасение; он робко попросил ее придержать верблюда.

Не все поняли анекдот. Таможенник на правах главного хотел уточнить, почему он выбрал верблюда, старший объяснил, что ему просто захотелось новенького, женщина у него уже была.

Для окончательной точки он заверил юбиляра, что тот всегда может на него рассчитывать, он всегда придержит для него любого. Жена таможенника фыркнула и перекрестилась, но муж наступил ей на копыто в дорогих туфлях и прошипел в ухо:

– Дура! Это аллегория, художественный образ, верблюд – фигура речи, а не сексуальный объект.

Она подчинилась, но мнения своего не изменила. «Старые козлы, баб им мало», – подумала она и стала яростно закусывать оплаченными ею морепродуктами.

Для смягчения обстановки юбиляр объявил поэта, который всегда просил объявлять его народным. Такие звания закончились в 91-м, а люди, желающие его иметь, не закончатся никогда. Народный артист Америки Аль Пачино – такое может быть только в сумасшедшем доме и в советское время, что одно и то же.

До сих пор люди бьются за это звание, и многие даже желают его купить и, что характерно, покупают и гордятся купленной славой и фальшивым успехом.

Вышел поэт с усами и трубкой, как у Константина Симонова, и встал в профиль, чтобы его горбинка на носу добавила сходства с классиком.

Он, как всегда, завел свою канитель про свои строчки, которые выбиты золотом в умах народа, и начал их бросать в зал, хлопая себе в ладоши. Все их узнавали и подхватывали.

Уникальность своего творческого метода он почерпнул из отрывного календаря – самого популярного издания в советское время.

Человек садился орлом на толчок и читал то, что написано на листке. Там было все: праздники, рецепты, крылатые выражения, карикатуры на врагов советской власти. Это была энциклопедия для многих, основное знание так приходило в каждый дом.

Он пробовал писать поэмы и стансы, но понял, что является автором малых форм. Так он дошел до одной строки – минимализм приносил максимальные гонорары. Он уже мог позволить похлопать по плечу любого классика-шестидесятника и оплатить его ужин в ЦДЛ.

Там уже давно сидят совсем не писатели, место творцов теперь в буфете, который перенесли с глаз долой в подвал. Старые классики оскорбляют пейзаж своими затертыми пиджаками, а остальной пьяной швали место только в подвале, посчитали новые хозяева.

За столами в клубе писателей сидели уважаемые люди, которым в свое время некогда было читать – они заработали и теперь сидят по праву в доме графа Олсуфьева, и им там хорошо, все встало на свои места.

Поэт еще долго рокотал своим бархатным баритоном, все смеялись, особенно спонсоры, – им нравился поэт одной строки: ясно и коротко, можно запомнить и щегольнуть на юбилее нужных людей, да и девушке