улицы, окаймленные чинарами, одним концом упирались в покатые холмы, переходящие в ноздреватые горы, другим — в бело-розовые островки садов, из-за которых просвечивали желтые гряды барханов, смыкаясь с безоблачным небом. В прозрачном воздухе, настоянном свежестью гор и фруктовым ароматом, суматошно носились пчелы, взлетали сизари, где-то вдали пересвистывались кеклики.

Шофер выключил мотор у старого карагача, распростершего свои заскорузлые ветви над горной речкой, берущей начало неподалеку, в буйных кустах ежевики, будто охраняющих своими шипами хрустальные воды. Шальной ветерок, изредка налетавший с гор, запутавшись в засохших ветках карагача, издавал дрожащие трели старого гопуза — туркменского инструмента, чем-то напоминающего губную гармошку.

— Ты зачем привез меня сюда, Ашир, сын Тагана? — хрипло спросил горбоносый, выйдя из машины. В больших зрачках мелькнул испуг, тут же сменившийся равнодушием. — Я никогда не был здесь...

— Эти горы тебе незнакомы, Нуры? — усмехнулся Таганов.

— Горы, горы... — задумался Каракурт. — Клянусь горой и книгой, и кровлей вознесенной, и морем вздутым, поистине наказанье твое, господи, падет в тот день, когда небо заколеблется и горы двинутся...

— А пока горы на месте, — заметил Ашир.

Тоскливый взгляд арестованного заскользил по застывшей громаде гор, уходящих в поднебесье, задержался на шиферных крышах добротных кирпичных домов и замер на моложавом, задумчивом лице Таганова, как бы говоря: «Ну, чего ты от меня еще хочешь?»

Они стояли рядом, но невидимая полоса отчуждения разделяла их. Оба росли в одном ауле, от которого осталось одно название, ибо все дома в нем новые или неузнаваемо перестроены. Но шли они разными дорогами: один стал достойным защитником Советского государства, другой — пойман как шпион... Были в их жизни моменты, когда они встречались, виделись вблизи и издали — через прорезь винтовочного прицела, в стремительной кавалерийской атаке. Сейчас на какое-то время каждый из них отдался воспоминаниям.

— Ты, Нуры, рассказал много интересного, — проговорил наконец Таганов. — В твоем списке оказалось немало наших общих знакомых, которые или уже арестованы, или разыскиваются нами.

Ссутулившись, Курреев глядел куда-то вдаль — казалось, он не слышал слов.

— Скажи, Ашир, меня расстреляют? — как бы нехотя разжал губы. — Только скажи правду... Может, своим длинным языком я укорачиваю себе жизнь. Она, говорят, с коротким языком длиннее.

— Сев на верблюда, за седло не прячутся. — Таганов посмотрел на Курреева сурово, и тот опустил голову. — Не могу ничего обещать. Я уже однажды тебе говорил, что все решит суд, который учтет чистосердечное признание.

— Хочу видеть мою Айгуль, моего сына, дочь, внуков, — вдруг страстно выдохнул Нуры. — Не откажи мне, Ашир!

— Поздно спохватился. — Таганов изучающе, будто впервые видя Курреева, посмотрел на него. — Не могу тебе обещать встречу с Айгуль и детьми, надо сперва узнать, захотят ли они тебя видеть. Они не твои дети...

— А чьи же?

— Они — дети Советской Республики. Ты же их бросил, не кормил, не учил, не воспитывал...

— Не знаю, можно ли простить меня?! — продолжал Каракурт. — На мне слишком много грязи, она обволокла и мою душу, в которой жило два человека... Когда Гитлер пошел войной на Советский Союз, я обрадовался, а после клял себя последними словами. Но я ненавидел и немцев... Я был как тот раб, верно служивший своему хозяину, но в тайниках души исходивший злобой, моливший аллаха ниспослать на него мор, болезни...

Каракурт, увидев на лице Таганова насмешливую улыбку, осекся, помолчал и снова заговорил:

— Да, я не сделал для своей родной земли ничего полезного, но никогда не забывал, что я туркмен. С годами это чувство обострялось. Я радовался поражению немцев, хотя ел и пил с их рук... Какой-то шальной дух носил меня по чужим весям. А еще всю жизнь мнил о себе: всесильный! Жизнь растоптала, обнажив мою суть азартного игрока, который, стремясь обыграть других, на самом деле оказался в проигрыше сам... В последнее время я почему-то больше всех вспоминал мать... Мою бедную маму. Говорят, даже древние старцы, умирая, призывают на помощь не аллаха, а родную мать...

— А мать это и Родина, и земля родная, Нуры. Мама твоя так хотела повидать тебя перед смертью. Твое предательство, равнодушие убило ее...

— А твоя мать жива, Ашир?

— К счастью, да. Ей уже за восемьдесят. И любовь детей продлевает ей годы. А ты, Нуры, не любил свою мать. Ты никого, кроме себя, не любил. Равнодушие человека к Родине начинается с равнодушия к матери, отцу, братьям и сестрам, с безразличия к близким людям, товарищам. Потом, когда у такого, как ты, умирает мать или отец, он вдруг одумывается и начинает рыдать... Память о человеке надо чтить, но еще больше его надо любить при жизни. При жизни!.. Так и ты проливаешь крокодиловы слезы по матери, по Родине, которых у тебя нет.

— Неправда! — Глаза Каракурта безумно сверкали. — Даже у самого последнего человека должна быть надежда. Как же без нее?! — Голос его зазвучал растерянно, будто он засомневался в своих словах. — Как? Я о многом передумал, Ашир. Я готов принять любые муки, пожизненно отсидеть в тюрьме, но умереть только на своей земле... Допустим, вдруг свершится чудо и меня освободят...

— Такого чуда не произойдет, — жестко проговорил Таганов.

— Допустим, — Каракурт глотнул слюну, жалобно глянул на Ашира, — что я на свободе. Я стану походить на лютого волка, допекавшего людям, которого охотники поймали, но не убили, а повесили ему на шею колокольчик и отпустили с миром. Хищник без устали рыскал по степи в поисках добычи, но вся дичь, предупреждаемая звонком, разбегалась. Волк так и подох голодной смертью. Меня тоже будут сторониться, как того волка. Худшего наказания быть не может, ибо на мне клеймо вечного позора. — Он опустил голову, и плечи его затряслись в беззвучном плаче.

Таганов взглянул на часы. Курреев потер глаза кулаком, торопливо добавил:

— Почти четверть века прошло, как кончилась война. Не знаю, сколько еще проживу, человек не вечен. Я стар, хоть и бодрюсь. Такие, как я, умирают скоропостижно. Впрочем, кому я нужен, улетучусь, как тот дым. — Каракурт кивнул головой на дымок, поднимавшийся по ту сторону горной реки, над долиной, где простирались колхозные нивы.

На далеком поле вдруг взметнулся к небу сноп огня, затем потянулись клубы дыма. Это хлеборобы перед севом яровых сжигали кучи прошлогодних сорняков, чтобы чище стала наша земля, чтобы добрым урожаем взошло родное поле и порадовало людей.

Чарыки — кустарная обувь, выделанная из коровьей или верблюжьей сыромятной кожи.

Юзбаши — сотник.