преступлениях не имеет законной силы. — И Касьянов укоризненно взглянул на Назарова.

— Кто знал, что Платон Новокшонов — предатель, — в голосе Назарова, начальника республиканского управления, проскользнули нотки досады. — Следствие по делу об убийстве Мовляма он запутал. Неопытные мы тогда были...

— Но почему замяли убийство Аннамета и его супруги? — сердился Касьянов. — Здесь кто помешал?

— Я уже давал вам объяснение, товарищ полковник, — чуть удивленно проговорил Назаров. — Следствие по этому делу вел Стерлигов, который не довел его до конца.

Убийство Аннамета и безносой Байрамгуль произошло незадолго до отъезда Назарова в Москву, когда тот уже числился курсантом Высших чекистских курсов. Стерлигов же, чувствуя бесконтрольность, халатно отнесся к случившемуся, не завел розыскного дела, дескать, чего бумаги плодить, если убийца за границу удрал. А когда начальник отдела по борьбе с басмачеством ГПУ республики вернулся с учебы, другие заботы заслонили эту историю. Стерлигова вскоре за несоответствие уволили из органов.

— Откровенно говоря, — заговорил Касьянов, — веревка плачет и по Каракурту. Дрожа за собственную шкуру, он предал своих хозяев, выдав многие секреты германской разведки. Возврата туда ему нет, и Каракурт это прекрасно понимает. Но человек он скрытный, лживый, неуравновешенный, жди от него любой фортель. Ему чужда наша мораль, ибо почти всю жизнь в чужую шкуру рядился. За ним глаз да глаз!..

Так Курреев вернулся в родной Конгур — к жене и детям, жившим в новом доме, заселенном перед войной, на месте старой мазанки, от которой и следа не осталось.

Айгуль уже не работала в сельсовете. В войну, когда почти все мужчины ушли на фронт, не усидел дома Агали Ханлар, давно вышедший на пенсию. Аксакал заступил на место Айгуль, в едином лице исполняя обязанности председателя, секретаря и рассыльного, а она трудилась в колхозе, руководя большим цехом, где шили для фронта теплые вещи. Всей душой отдалась делу и детям, смирившись, что нет у нее мужа, и, видимо, никогда больше не будет.

В ту пору много было вдов, сирот. И Айгуль причисляла к ним себя и детей. И вот, будто снег на голову, Нуры объявился. Откуда? Впрочем, догадывалась... Надолго ли? Поживет чуточку, покуролесит, и снова как в воду канет, поселив в ее душе боль и горечь, что после долго не сможет прийти в себя, взглянуть людям в глаза. Она чувствовала: в ней с каждым днем что-то притуплялось, хотя шел всего тридцать пятый год. Может, от того, что казнила себя: «Ты — жена предателя!» — эта душевная рана порождала какое-то чувство приниженности. Правда, люди, близко знавшие ее, не давали повода так думать. А она терзалась... Иль так отвыкла от Нуры? Живешь с ним, будто с чужим, и не ведаешь, что у него в мыслях. Будь он мягче, поласковее, глядишь, притухли б обжигавшие сердце думы..,

Нуры часто уезжал из дома, ездил в Геок-Тепе, Ашхабад в поисках работы, но по душе пока ничего не находил. А что он, собственно, мог? В шпионском да воровском ремесле никто не нуждался. То, чему научили его на чужбине, здесь не пригодилось. И он возвращался домой злой, усталый. Айгуль предлагала работать в колхозе, его это бесило: «В навозе копаться?» К несчастью, Каракурт отвык от земли и лопаты, от труда, облагораживающего человека. Он забыл, как выращивается хлеб, как пахнет свежескошенная трава, забыл об утренних зорях, которые когда-то встречал с Айгуль. Предательство тяжко своей расплатой — душевной пустотой.

И Курреев, словно оправдываясь, рассказывал жене, как жил, чем занимался вдали от дома, а она старалась перевести разговор на другую, близкую ей тему, и Нуры психовал, придирался к ней по всяким пустякам. Он злился, когда она задерживалась на работе, беспричинно ревновал, а однажды чуть не избил, увидев ее разговаривающую с мужчиной, оказавшимся председателем райисполкома.

Единственное, что согревало Айгуль, это радость сына Курбана и дочери Гульшат. Подростки, повзрослевшие в войну, они все же оставались детьми и были в неописуемом восторге, что у них наконец отыскался отец... Он вовсе не басмач, а такой же, как отцы у всех аульных мальчишек, ушедшие на фронт. Он только чуточку отдохнет, наберется сил и пойдет бить фашистов.

А Нуры жил как во сне, не понимая стараний Айгуль, пытавшейся уговорить его работать мельником на колхозной мельнице. Разве дитя волка становится ручным? Не жена, а чекисты хотят его приручить, выжать всего, А что после? К стенке?..

— После школы дети работают в поле, — объясняла Айгуль, — жнут хлеб, колосья подбирают. Сейчас плохо с одеждой, вот и ходят в латаном — война идет, — ее голос звучал с болью.

На какой-то миг лицо Айгуль словно затмилось упитанной физиономией банковского чиновника в Берне. Его голос запомнился тихим бульканием: «Мир могут сотрясать войны, но швейцарский банк, свято храпящий тайну вкладов, непоколебим. Ваши капиталы будут давать проценты и храниться вечно...» И Нуры с холодящей сердце тревогой подумал о своих деньгах в далеком Берне. Их хватило бы, чтобы одеть, обуть всю семью, накупить много-много костюмов и жить безбедно. Надолго ли? «Не бросишь терьяк и спиртное, — говорит Мадер, — твои капиталы быстро улетучатся дымом. Подумай про черный день!» Его, Нуры, увещевал, а сам не просыхал... Не делай того, что мулла делает, а поступай, как он велит. Отчего у него вдруг голова закружилась? Ах, да, запах опиумного дыма почудился...

Айгуль поставила перед мужем чайник, пиалу.

— Кофейку бы сейчас, — поморщился Нуры, увидев, как жидок чай в пиале. — У немцев только кофе пьют.

— Туркмены никогда не имели пристрастия к кофе, — возразила Айгуль. — А потом его сейчас днем с огнем не сыщешь.

— Что это за страна, где кофе не сыскать?

— Мы не немцы. И война идет. В аул что ни день похоронка приходит, а ты про кофе вспомнил. При людях такое не ляпни!..

В глазах Курреева вспыхнула злоба, он схватил чайник и швырнул им в Айгуль, она увернулась и заплакала. Нуры тут же опомнился, но долго еще дулся, сопел и наконец попросил у жены прощения. И она заулыбалась ему сквозь слезы, засветилась, словно солнышко из-за хмурых туч. Он увидел прежнюю Айгуль, ту, которую носил в своем сердце еще с той поры, когда между ними еще не было ни Джунаид-хана, ни Мадера, ни треклятой чужбины, разлучившей их.

Любил ли Нуры своих детей? Они его скорее раздражали, нежели радовали. Он не мог привыкнуть к их шуму, беготне...

— В Германии чужие дети без разрешения хозяев к ним и ногой не ступят. — Нуры наблюдал в окно за своими детьми, игравшими во дворе с соседскими ребятами. — Ты, Айгуль, разрешаешь им к нам приходить?

— Жалко, что ли? — простодушно ответила Айгуль. — Двор просторный, и нашим детям одним скучно...

— Когда играют немецкие дети, слышно даже, как муха пролетит. Разговаривают шепотком, взрослым не докучают.

— Самая волшебная музыка на свете, Нуры, — это детский смех.

— Наши же как дикари! — досадливо поморщился он. — Не могут без крика и гвалта.

— На то они и туркменские дети, — спокойно отрезала жена. — Мы не немцы, запомни это, Нуры! Сейчас в каждом доме проклинают фрицев, навязавших нам эту проклятую войну. А у тебя они с уст не сходят.

Айгуль была права, но Курреев не хотел признаться в том даже себе. К его удивлению, жена теперь перестала безропотно соглашаться с ним во всем, как прежде она мягко, но настойчиво уже возражала ему, отстаивая свое мнение, и это больше всего бесило Нуры.

В Конгуре он сторонился всех, держался особняком, будто чужак, приставший не к своей стае, запрещал Айгуль приглашать в дом друзей, подруг, даже родичей — ее и своих. Но в Ашхабад Курреев ездил исправно, говорил, что вот-вот устроится. Однако чекисты, державшие Каракурта под наблюдением, догадывались, что его мысли заняты не только поисками работы.