ли жить в цивилизованном городе? Убирайся в свою Азию, ослов там паси! — С силой хлопнув дверцей, уехал.

Джураев долго не отпирал дверь, а открыв, встретил Таганова золотозубой улыбкой. И Ашир невольно вспомнил слова Турдыева: «Заметь, он даже улыбается фальшиво. Такой человек не может быть хорошим».

Роберт засуетился, порываясь обнять Таганова, не знал, где посадить. Лепетал, что верит Аширу, знает, что он — настоящий друг и не оставит товарища в беде. Брызгая слюной, будто торопился, рассказывал:

— Да, я убил предателя Каюма по заданию Москвы. Я — советский разведчик, специально заброшенный в немецкий тыл, чтобы внедриться в ТНК и группу Мадера. В Варшаве я установил связь со штабом польских патриотов, которыми руководит советский генерал-майор, в прошлом военный атташе в Польше. А вообще подпольными делами у поляков заворачивает писательница Ванда Василевская. Она сейчас в Москве... — продолжал нагло врать провокатор. — Ты думаешь, я только этим вонючим комитетом занимался? Нет, брат! Теперь на очереди дивизия. Надо немцам помешать, поломать их планы. Я знаю верных людей. Их много... Да и у тебя, наверное, на примете немало. А?.. Вон как они возле тебя вьются. Говорят, уважают тебя... Давай будем вместе бороться против общего врага, собирать вокруг себя честных людей. Ты не доверял мне, знаю, я чувствовал... Теперь убедился?..

Таганов, не перебивая, слушал Джураева и уже в который раз приходил к выводу, что немцы учат своих агентов мыслить по шаблону, действовать только по инструкции. Гитлеровцы пытались превратить шпионаж, как и военное дело, в точную науку. Таганов хорошо помнил, как его самого наставлял Фюрст.

Роберт завел разговор о группе Байджанова: дескать, знал, что тот попал в дивизию по рекомендации Эембердыева, и нечего темнить, если об этом открыто поговаривают среди туркестанцев. В памяти Ашира высветилась еще одна инструкция Фюрста. «Человек не может жить без греха, не может быть чистым как стеклышко, — поучал оберштурмбаннфюрер своих агентов. — Где-нибудь да в чем-нибудь запятнан, хоть капельку. Где-нибудь да споткнулся. Пронюхайте о его грехах, разглядите это пятнышко, узнайте, на чем запнулся, и прижмите его, только покрепче... Уверяю — размякнет, как сухарь, опущенный в стакан горячего молока».

Джураев действовал по наставлению своего шефа...

Внимательно вслушиваясь в слова провокатора, Ашир вглядывался в его опухшее от пьянства лицо, вспоминал свою первую встречу с ним в комитете. Да и после пути-дороги Таганова и Джураева скрещивались не раз. В памяти всплывал далекий лагерь, кучка курсантов, дерущийся Джураев. Хриплая брань, разбитое в кровь лицо. Пока прибежали немецкие офицеры, Джураев лежал на земле с рассеченной щекой.

Как-то на политзанятиях Ашир увидел у Джураева вторую тетрадь, на обложке которой было старательно выведено его рукой: «Фридрих Ницше», с изречениями великого человеконенавистника: «Падающего толкни... Мужчина создан для войны, женщина для отдохновения воина. Все остальное — безумство...» Все курсанты имели по одной тетради, где конспектировали «Расовую теорию», но вторую тетрадь, чтобы самостоятельно изучать труды Ницше, пока никто не заводил.

Ашир, слушая заученный рассказ Джураева, задумчиво разглядывал безлюдный двор, где ветер раскачивал голые кроны деревьев. У самого окна он заметил знакомые ветви невысокого ершистого растения, которое он видел когда-то в Ярославле. То был багрянник, прозванный в народе иудиным деревом. По весне он украшается багровыми, как сгустки человеческой крови, цветками. Говорят, Иуда, предав Иисуса Христа и спасаясь от возмездия, продирался сквозь густые заросли этих деревьев, поранился, и его кровь запеклась на ветвях багровым цветом. Дерево будто хотело преградить путь, задержать предателя. Но почему такая несправедливость: зачем прозвали дерево иудиным?

Багрянник прямо-таки ломился в окно номера Джураева, словно преграждая путь новоявленному Иуде.

— Ты знаешь, что это за дерево? — неожиданно спросил Таганов.

— Дерево как дерево, — пожал плечами Джураев. — Ни почек, ни листков...

— Это багрянник. Говорят, на нем Иуду удавили.

Джураев, пытаясь что-то сказать Аширу на ухо, перегнулся через стол, дыша винным перегаром, и локтем нечаянно задел массивный портсигар, лежавший под грязной салфеткой. Портсигар упал на пол. Ашир нагнулся, поднял его и увидел на нем выпуклые вензеля двух латинских букв, а под ними две скрещенные шпаги, на которых сидели два голубя. У одной из птиц на месте головы заметная вмятина — след пули. Где он видел этот портсигар?.. Другого с такой же отметиной, именно на голубке, быть не могло. Вспомнил! У Фюрста. Почти год назад. На первой встрече немецкий разведчик угощал перебежчика сигаретами, и Ашир еще подумал: красивая вещичка — и надо же пуле угодить. Небось хозяина от смерти или тяжелой раны спасла.

Значит, за ревностную службу оберштурмбаннфюрер рассчитался с ним портсигаром? Не простым — серебряным.

И Ашир, поманив пальцем Джураева, наотмашь ударил провокатора. Они схватились и покатились по полу, переворачивая стулья, грохоча столом, раскидывая бутылки. В короткой схватке Таганову удалось обезоружить Джураева, связать ему руки полотенцем. Потом снял трубку телефона, позвонил Фюрсту:

— Господин оберштурмбаннфюрер, я задержал советского агента, покушавшегося на Вели Каюм- хана...

Фюрст не заставил себя долго ждать. Ворвавшись с охраной в номер отеля, он даже не удостоил взглядом Роберта. Загадочно разглядывал Таганова — у Фюрста почти не было век, затем, улыбнувшись, заметил:

— Лучше поздно, чем никогда, господин Эембердыев. Вы вернулись издалека.

Оберштурмбаннфюрер хлопал Таганова по плечу и болтал без умолку, нес какую-то ахинею. Так гестаповец усыплял бдительность своего собеседника. Сейчас Фюрст походил на ядовитую гюрзу, которая, притаившись в засаде, методически выбрасывает перед собой раздвоенный язык, приманивая доверчивую жертву.

Каракурт с трудом верил в свое освобождение. Казалось, выпустили его из тюрьмы по ошибке или еще почему-то, о чем он мог вовсе не подозревать. Не ведал он, конечно, о тех жарких спорах, что разгорелись в стенах республиканского управления госбезопасности.

— Не вправе мы дольше держать под стражей Курреева, — говорил Иван Касьянов. — Или мы предъявим ему новое обоснованное обвинение и судим, как диверсанта, или же немедленно отпускаем на свободу. Но ведь он помог нам вести игру в эфире, благодаря ему удалось заманить в Каракумы четыре шпионско-диверсионные группы. Пятую немцы забросили на Ставрополье. Ее мы тоже обезвредили. Помогал он, конечно не за совесть, а за страх... Сейчас немцы что-то притихли. Или они больше не верят Каракурту и проверяют его, или еще что затеяли.

— Судя по сведениям Стрелы, — Чары Назаров оторвался от папки, лежавшей на столе, — немцам сейчас не до нашего тыла. Им бы наступление наших войск приостановить. В германских верхах идея с заброской десанта в Среднюю Азию, видимо, отпадает.

Касьянов, заметив, как Берды Багиев порывался что-то сказать, одобрительно кивнул, и молодой чекист, поблескивая новой звездочкой на погоне — многим участникам операции в Каракумах присвоили внеочередные звания, а иных наградили орденами и медалями, — легко поднялся со стула.

— Товарищ полковник! — горячо заговорил старший лейтенант. — Как можно освобождать из-под стражи Курреева? В двадцать седьмом он убил своего брата Мовляма, в тридцатом — Аннамета и его жену Байрамгуль. А мы его на все четыре стороны? Непонятно.

— По сути, Берды, вы правы. Но есть еще такое понятие, как формальности. На первое преступление Курреева розыскное дело не заводили, на убийство супругов тоже. Потому и обвинение в этих