— Блонди, фу! — прикрикнул на нее фюрер, и собака нехотя вернулась под стол.

Растерянный рейхсмаршал, побледнев как полотно, выронил чашку — раздался дружный хохот. Смеялись все: фюрер остался доволен верностью овчарки, а остальные, видимо, вспомнили его слова: «Моя Блонди — умница, плохих людей чует за версту».

— Надеюсь, мой Герман, собака не прокусила сапог? — Фюрер, все еще смеясь, утирал платочком слезы на глазах, — Ты уж прости мою любимицу. Она, видно, обозналась...

— Блонди знает, кого кусать, — Риббентроп мстительно взглянул на Геринга. — Ей, пожалуй, не понравился запах, исходящий от рейхсмаршала, — продолжил он, прозрачно намекая на увлечение Геринга наркотиками, и выразительно посмотрел на толстяка, который как ни в чем не бывало шумно усаживался на свое место. — Чем же еще, кроме разве бензина, может пахнуть от летчика?..

— Прекратите! — Гитлер хлопнул ладонью по столу, поняв намек. — Сейчас, перед лицом новых испытаний, я не потерплю ни ссор, ни вашей грызни с обворожительными улыбками...

Фюрер прекрасно знал об атмосфере взаимной неприязни, царившей среди его приближенных, но долгие годы не только не пресекал интриги, а, наоборот, поощрял их. Это вполне его устраивало — так они никогда не сговорятся, не смогут объединиться против него. Он с каким-то азартом следил за грызней Гиммлера и Геринга, тайно восторгался умением Бормана наушничать почти на всех рейхсминистров, притворно радовался, когда Розенберг и Гиммлер демонстрировали на людях свою «дружбу», а втайне доносили друг на друга.

«Розенберг — либерал, играет в демократию, — докладывал фюреру Гиммлер. — Стопроцентным арийцем его не назовешь, сказываются долгие годы жизни в России. Ради личной выгоды заигрывает с азиатами и славянами, мечтает стать безраздельным правителем Восточных провинций. Мелочен, принимает подношения от своих подчиненных...» — «Да-да, мой верный Генрих, — поддакивал фюрер. — Куда Розенбергу до нас с тобой? Мы — арийцы, настоящие немцы, а он — фольксдойч. Не спускайте с него глаз...»

Розенберг тоже не оставался в долгу. Однажды он хитро намекнул фюреру, что Гиммлер, командуя гестапо, СС и службой безопасности, то есть сосредоточив в своих руках такие взрывные силы, становится опасным, и не исключено, что он спит и видит себя фюрером. Не стоит, мол, забывать уроков Рема, мечтавшего самому встать над всеми... Гитлер вопросительно уставился на Розенберга, будто представляя себя низверженным, наконец спросил: «А ты для чего, Альфред? Зачем я сделал тебя рейхсминистром? Вот и следи, чтобы он не успел жала выпустить...»

Но сейчас, когда Гитлер ввязался в эту треклятую войну с Россией, ему, после Москвы и Сталинграда, стали противны распри приближенных. Он почуял, что к добру они не приведут. Как хотелось, чтобы его министры и военачальники хоть раз в жизни перестали враждовать между собой. Может быть, тогда фюреру удастся быстрее завершить затянувшуюся русскую кампанию окончательным разгромом Красной Армии,

— Я очень хочу, чтобы вы были дружны... — Фюрер поднялся с кресла и зашагал по кабинету. Блонди, лизнув ему руку, пошла за хозяином. — Только так можно быть верными делу национал-социализма. Только так мы одержим победу над большевизмом.

Он остановился у карты Советского Союза, и чья-то невидимая рука, манипулируя светом, направила его пучок туда, где Воронеж, Белгород, Орел, Курск и многие другие населенные пункты были обозначены флажками, условными знаками.

— Мои генералы подготовили операцию «Цитадель». — Фюрер картинно склонил голову на грудь и заученным движением откинул челку, обвел всех отсутствующим взглядом. — Я придаю ей решающее значение в этой войне. На днях я подпишу директиву. Наступление провести сконцентрированным ударом, решительно и быстро, силами одной ударной армии из района Белгорода и другой — южнее Орла. Цель наступления — окружить находящиеся под Курском войска противника и уничтожить их...

Гитлер взял в руки указку, похожую на стек, и хотел показать на карте Курск, но в дверь бесшумно вошел личный адъютант фюрера и, подойдя к нему, что-то зашептал на ухо. Фюрер улыбнулся и кивнул головой. Гюнше вышел и тут же возвратился в сопровождении двух кинооператоров, одетых в эсэсовскую униформу. Гитлер едва удостоил их взглядом и не сводил глаз с двери, стоял не шелохнувшись, пока на пороге не возникла стройная фигура смазливой девицы в тщательно подогнанной форме, с пистолетом за поясом. Это была Лени Рифеншталь, земная нимфа фюрера, наглая самоуверенная звезда нацистского кинематографа. Ее заслуги перед рейхом оценивались не столько тем, что она отснялась во многих фильмах, прославляющих фюрера, сколько ее близостью к нему. Каждый из сидевших в кабинете знал, что значила для фюрера эта ладная светловолосая бестия, не замечавшая никого, кроме своего кумира.

Фаворитка фюрера хозяйкой ворвалась в кабинет и стала бесцеремонно рассаживать рейхсминистров и военачальников по разным местам, критически разглядывая их костюмы, осанку, недовольно сморщив свой красивый носик: ей не нравилось освещение, искажавшее естественный цвет лиц.

Кейтель внимательно следил за действиями кинооператоров, поскольку он головой отвечал за сохранение тайны предстоящей военной операции. Гиммлер не поднимал головы. Розенберг, Геринг, Риббентроп и остальные с любопытством наблюдали за Рифеншталь, вслушиваясь в ее слова, ища в них скрытый смысл, связанный с Гитлером. Фюрер же приветливо заглядывал ей в глаза, стал оживленнее, больше обычного жестикулировал, явно позируя с уверенностью, что входит в историю. Подойдя к стенографисткам, записывавшим каждое его слово — тоже для истории, мило улыбнулся им, одну даже потрепал по розовой щечке, говоря какую-то чепуху, а в это время неумолчно стрекотали аппараты... Когда операторы навели свои объективы на карту, Кейтель не вытерпел, вскочил на ноги.

— Оберштурмбаннфюрер, — обратился он к адъютанту фюрера, — извольте приказать операторам, чтобы карту не снимали. В крайнем случае пусть снимут вторым планом, мелко...

Рифеншталь скептически взглянула на Кейтеля, презрительно поджала слегка подкрашенные губки.

— Яволь, герр генерал! — Гюнше щелкнул каблуками. — Пленка будет проявлена в ставке и проверена мною лично. После санкции рейхсфюрера СС лента поступит в секретную фильмотеку рейхсканцелярии.

— А этого не хочешь? — Бойкая девица поднесла к носу оторопевшего адъютанта дулю. — Ты считаешь, что тебе и твоему Гиммлеру больше верят? Разве мы меньше вас служим фюреру и рейху? У нас тоже есть своя секретная служба!..

Раздался гомерический хохот — это смеялся Геринг. Гиммлер по-прежнему не сводил глаз с носка своего сапога. Кейтель недоуменно поглядывал на фюрера, но, уловив его едва заметный кивок, сел на место.

— Да-да, у германского кинематографа есть своя служба контрразведки, — торопливо произнес Гитлер, — и мы не имеем права ей не верить...

После того как Рифеншталь и операторы ушли, внеся новое оживление в застойную атмосферу кабинета, фюрер продолжил:

— Повторяю, друзья мои, что этому наступлению я придаю первостепенное значение. На направлениях главного удара должны быть использованы отборные соединения, наилучшее оружие и большое количество боеприпасов. Каждый командир и рядовой солдат обязан проникнуться сознанием решающего значения этого наступления. Победа под Курском должна явиться факелом для всего мира, факелом, в котором должен сгореть мировой большевизм. Да-да, сгореть!..

Блонди вскинула на своего хозяина умную морду и, будто не соглашаясь с ним, замотала ею из стороны в сторону. Затем — то ли отгоняя что-то, то ли почесываясь — норовила достать задними лапами уши, но это ей не удавалось, и сильные удары ее лап приходились по основанию стола, отчего он дрожал, казалось, вот-вот свалится.

Суеверный Розенберг увидел в том недоброе знамение. Будь его воля, он выгнал бы собаку из кабинета, но кто мог отважиться на такое? Разве только Геринг? Однако тот был всецело занят своим новым сапогом, слегка прокусанным острыми зубами Блонди. Что с него возьмешь? Дубина дубиной, хоть и рейхсмаршал. Розенберг скосил глаза на Гиммлера — тот перехватил его взгляд и вроде бы понимающе подмигнул.

Гитлер умиленно смотрел на любимую псину. Розенберг про себя отметил, что фюрер только что такими же глазами разглядывал свою нимфу. А когда Блонди перестала чесаться, фюрер заговорил: