кобелей, вдруг схватившихся на дороге.

Над дувалом возникла голова Эшши-хана, повязанная платком. Кто-то снизу подал ему винчестер, и он, недолго целясь, выстрелил в разношерстную кучу. На месте осталась убитая собака, однако стая не рассеялась и продолжала остервенело грызться. Еще раз приложился к прикладу, но чернобородый ловким приемом выбил из его рук винтовку, которая со стуком упала на землю.

— Ах ты, раб несчастный! — взъярился Эшши-хан. — Ишак бородатый! Это моя улица, мой дувал! Я тебя сейчас проучу!..

— Что ж ты, совсем меня забыл? — заулыбался пришелец.

— Ходжак! — изумился Эшши-хан. — С бородой тебя не узнать. Заходи!..

Эшши-хан занимал просторный двор с несколькими добротными домами, доставшимися в наследство от отца. На окраине Герата, населенной в основном туркменами — дайханами, скотоводами и торговцами, — появление Ходжака осталось незамеченным, мало ли к Эшши-хану, как некогда к его отцу, приезжало отовсюду людей. В отличие от папаши сын не брезговал ничем — даже скупал у скотоводов шерсть и кожу, потом выгодно сбывал товар в больших городах. А в свободное от коммерции время молил аллаха о низвержении большевистского строя в Туркмении.

Когда Германия напала на Советский Союз, Эшши-хан, выполняя предсмертную волю отца, вновь созвал под зеленое знамя пророка верных нукеров, некогда распущенных Джунаид-ханом по требованию правительства Афганистана, которое объявило о своем нейтралитете по отношению к СССР. Однако червь сомнения точил его душу. Немцы собирались овладеть Москвой через три-четыре недели, а их отбросили от красной столицы и, говорят, изрядно намяли им бока. Еще в августе прошлого года клялись они прорваться на Кавказ, но и здесь вышла осечка. Послушаешь истеричный голос берлинского диктора — германские войска вот-вот поставят на колени большевиков, послушаешь спокойную речь диктора Туркменского радио — рассказывает об успешных боях Красной Армии с вермахтом... Одному аллаху ведомо, когда немцы сомнут русских, овладеют Туркменией, доберутся и сюда, в Герат.

— Когда? — доверительно спросил Эшши-хан, оставшись с Ходжаком вдвоем. — Второй год уже идет война. Что посоветуешь?

— Как прикажешь говорить с тобой? — вопросом на вопрос ответил Ходжак. — Как эмиссар Вели Кысмат-хана или как твой друг?

— Сначала скажи как эмиссар.

— Указания тут твердые: переходить границу, нападать на колхозы, на советские села. Наш шеф говорит: «Россия на последнем издыхании. В тылу остались одни женщины. Там голод, хаос...»

— Сам-то как думаешь?

— Сам? — помялся Ходжак. — Не разговорюсь ли я на свою голову? Вы же с Вели Кысмат-ханом давние друзья...

— Говори, ты мне как родной. Говори, не бойся! Я тебе сам такое скажу, еще раз убедишься, как Эшши-хан может быть благодарен друзьям...

— Я недавно из Туркмении. Нет там никакого хаоса. Люди день и ночь трудятся, чтобы помочь одолеть немцев. Они уверены, что победят...

— Я так и знал! — Эшши-хан заскрежетал зубами и задумчиво добавил: — А наши хозяева хотят и нас головой в пекло. Но нас так мало!.. И этот Нуры, сын Курре, меня тоже на это подбивает...

— А кто этот человек? — Ходжак сделал вид, что такое имя ему незнакомо.

— Есть тут один, — процедил сквозь зубы Эшши-хан, — не знаешь ты его или забыл. Так он и тобой интересовался, кто ты да что ты из себя представляешь. Больше расспрашивал о твоем давнем приезде в Герат, о встрече с моим отцом. Тоже, как ты, эмиссар...

— А где он сейчас? Повидать бы его.

— В Батгиз подался, в афганском Маручаке его люди.

— Поди, всего полторы калеки? — усмехнулся Ходжак.

— Не скажи. Этот сын Курре все афганские тюрьмы обрыскал, два с лишним десятка агентов завербовал. Среди них, пожалуй, и Гуртли, сын Аллаберды. Такому я и сотню доверил бы.

— На границе у зеленых фуражек засада на засаде. Нарвется этот Нуры.

— Дай аллах! Одним прохвостом станет меньше. Он, как гиджен[19] , ничто его не берет. Забросит агентов, а сам в Герат вернется.

Тень беспокойства легла на лицо Ходжака.

— Не волнуйся, Ходжак! — Эшши-хан по-своему воспринял его волнение. — Я понял, что тобой Мадер интересуется, и сказал ему: на тебя можно положиться как на каменную гору.

— Ты, Эшши, как всегда, мудр. Умно поступил, что в Иран не поехал. Не миновал бы и ты капкана, в который Атаджанов по глупости своей угодил...

— Поистине аллах знающий и мудрый! — Польщенный Эшши-хан ликовал: свершилось-таки возмездие! Еще одним претендентом на хивинский престол стало меньше. А ослушавшись приказа Мадера, остался в живых. — Чуяло мое сердце!..

— Твое сердце должно также предсказать, что сейчас с твоим отрядом в Туркменистан соваться опасно. Разнесут в пух и прах...

Ходжак не допускал мысли, что Эшши-хана легко провести — тот хитер, хотя не так мудр, как отец. У инера[20], говорят, не бывает доброго семени. Джунаид-хан, гибкий и изворотливый, умел рядиться и в одежды добродетеля. Сын же невоздержан, изливал свою желчь даже на единомышленников, близких, и эта безмерная озлобленность ослепляла его. Легковозбудимый, он мог совершить сумасбродный поступок. Этим он и был опасен.

— Помню, отца ты хотел до самой Хивы провести, — ревниво произнес Эшши-хан. — Иль ты думаешь, что и я не отблагодарю тебя достойно?

— Сколько воды с тех пор утекло! Сейчас Каракумы перекрыты кизыл аскерами, зелеными фуражками, в аулах отряды из молодежи. Шаг опасно ступить...

— А куда джигиты подполья подевались? Сам говорил, что они жаждут выступить под знаменем Джунаид-хана.

— Война же идет, Эшши! Афганистана она не коснулась, а в Туркмении многих в армию призвали, кто умер, кого-то чекисты замели. Время на большевиков работает...

— Так что, сидеть теперь сложа руки?

— Я этого не говорил. Ты хотел откровенности, — обиженно произнес Ходжак, — я сказал. Всю правду. А там сам решай...

— Неужели Вели Кысмат-хан на ощупь действует? Должны быть там его люди! На кого-то он опирается?

— Это не моего ума дело. — Ходжак сделал непроницаемое лицо и словно между прочим спросил: — Может, на таких, кого Курреев собрался перебросить? Только эти два десятка арестантов погоды не сделают.

— Если я перейду границу, неужели меня там никто не поддержит? У Ишана Халифы еще полтысячи людей наберется.

— Падишах Туркестана мог бы набрать войск и побольше. — Ходжак умышленно наступил на больную мозоль Эшши-хана. — Ты договоришься с ним?

— Падишах! — взорвался тот, брызгая слюной. — Он как бродяга, согнавший бездомную собаку с тени, чтобы самому занять ее место. Так и его трон падишахский. Людей хороших, как мой отец, аллах прибирает, а такое дерьмо будет вонять еще сто лет, — и неожиданно запричитал со злым подвыванием: — О всевышный, убей этого ханжу! Я принесу тебе в жертву сто девять баранов и тридцать три коня. На врага моего не пожалею расходов, сколочу ему табыт[21] из редкого кипариса, а саван сошью из цветов...

— Чем молить аллаха о смерти недруга, лучше вымоли себе здоровье.

— Ты всегда нрав, Ходжак! Мне бы твою рассудочность, и я бы, закрыв глаза, перешел границу, пригнал тьму овец, верблюдов. Мне же людей кормить надо!..

— Не успеешь. До ближайшего колхоза вряд ли доберешься — зеленые фуражки расколошматят. А прорвешься, дальше заслон кизыл аскеров с пушками, из Мары туркменский кавалерийский полк подтянут.