— Говори, — сказал сразу сникшим голосом Эшши-хан.

— Ты знаешь Ходжака? Можно ему доверять?

— Заподозрен в чем?

— Нет. Такая наша служба — мы никому не верим.

— Ходжак преданный нам человек. — Эшши-хан налил себе чаю в пиалу. — Он был начальником охраны у отца, собирался уйти с нами, но отец приказал ему остаться в Хиве. В тридцать первом, когда меня в Каракумах ранило, Ходжак спас мне жизнь. Он хороший тебиб, вылечил, выходил. А ведь другой на его месте мог бы меня и выдать.

— Зачем он приезжал потом в Герат, встречался с твоим отцом?

— Он передал просьбу родовых вождей, желавших возвращения отца в Туркмению, чтобы возглавить антисоветское подполье.

— Нашему с тобой хозяину, Эшши, — жестко произнес Каракурт, которому показалось, что его собеседник чем-то смущен, — непонятно, почему о разговоре Ходжака и Джунаид-хана стало известно англичанам?

— Об этом знает и Эймир...

— Зачем же валить на родного брата?

— Может, отец кому рассказал?

— А теперь на покойника перекладываешь. Как говорят: знал бы, что отец умрет, на куль соли выменял бы. Ну и сыночек!

— Ты чего пристал, Нуры? Козла отпущения ищете? А Ходжак — он святой?

— Ты не вали с больной головы на здоровую! — многозначительно протянул Каракурт. — Вели Кысмат-хан все знает. Подожди!..

Эшши-хан, морщась, схватился за живот, поднялся с ковра и вышел. Каракурт, довольно ухмыльнувшись, достал из-за пазухи коричневую трубочку терьяка, отделил от нее кусочек с горошинку, бросил в пиалу с чаем, размял пальцем и выпил. Когда хозяин вернулся на свое место, Курреев попросил еще один чайник — его низкий лоб покрылся бисеринками пота, а большие глаза пьяно блуждали.

— Испугался, Эшши? Воздух мог бы и здесь выпустить. Ты при мне и не такое выделывал. Забыл?

— Не святотатствуй! — Эшши-хан тяжело посмотрел на блаженное лицо Курреева. — За дестерханом сидишь. Успел уже своего дерьма наглотаться?

— Дерьма, говоришь? — Курреев уставился одичалыми глазами. — А кто меня научил, как не твой отец? Приручить хотел? Ваше семейство сломало мне жизнь, но и я у вас в долгу не останусь! Ты, Эшши, для меня хуже, чем большевики! Отец ваш подох, но я мщу и буду мстить его детям — тебе, Эймиру и... как его, вашего третьего братца зовут?..

Каракурт исступленно засмеялся, хотел подняться, но не смог. Эшши-хан, задетый за живое, хотя и понимал, что бессмысленно говорить с одуревшим наркоманом, все же спросил:

— История с Гуртли твоих поганых рук дело?

— Сын Аллаберды приветствует тебя с того света,— дурашливо засмеялся Каракурт. — А ты, хан-ага, схлопотал по загривку? — Глаза его слипались. Потом клюнул носом и, опрокинув недопитый чайник, повалился на бок. Крепкий, жилистый Каракурт, что-то бормотавший во сне и наконец захрапевший в беспамятстве, не был похож на себя. Жалкий, свернувшийся калачиком, он напоминал пустой бурдюк.

Стояла глубокая осень, но степь все еще хранила в себе тепло лета. В синем мареве за горизонтом затаилась Дашти Марго — Пустыня смерти. Это в ее раскаленной утробе рождаются летней порой жгучий «афганец», а зимой — студеные ветры.

«Зима на пороге, — невесело подумал Эшши-хан, сдерживая молодого аргамака, норовившего перейти в галоп, — а тут теплынью веет. Не к добру это...»

— Что нос повесил, Эшши-хан? — как ни в чем не бывало спросил Каракурт, нагнав его на рыжем иноходце, и по привычке оглянулся. Позади на почтительном расстоянии неслась кавалькада ханских джигитов. — Не тужи! Тебе Вели Кысмат-хан опять поклон шлет...

Эшши-хан невольно покосился на объемистый хорджун, притороченный к седлу иноходца, где, должно быть, упакована рация. Каракурт, перехватив его взгляд, рассмеялся:

— В Герате скоро будет Ходжак, твой спаситель и друг. С инструкциями от самого шефа. Тебе в Иран ехать не придется...

— А я и не собирался. Я в обиде на иранских иомудов. Мы за родичей их считали. В тяжелые дни отец у них защиту и приют искал, а они повели себя как продажные твари. Чего один Метюсуф Атаджанов стоит...

— С ним беда приключилась. Ходжак все подробности знает.

— Аллах всемогущ и справедлив — все видит! — злорадно засмеялся Эшши-хан. — Настигла-таки этого выродка карающая длань.

— Атаджанова покарали большевики и собственная глупость.

— Аллах карает нечестивцев и руками большевиков.

Каракурт хитровато улыбнулся, его так и подмывало сказать: «А кто твоего братца Эймира покарал? Божья десница?»

Как-то ишан Герата заметил среднему джунаидовскому сынку: «Ты, Эймир-хан, говорят, подбиваешь своих родичей на уважаемых людей доносы строчить?» — «Лишиться мне руки, тагсыр, если это так!» — истерично воскликнул Эймир и протянул ишану одну руку, словно отдавая ее на отсечение. «Аллах с тобой!» — только и промолвил тот. Эймир-хан, возвращаясь домой от ишана, упал с коня и сломал руку. Он долго ходил к тебибу лечиться, но рука так и осталась кривой.

Джунаидовским выродкам все дозволено: и хозяина ослушаться, и духовное лицо, даже самого аллаха обмануть... Разве посмел бы Каракурт Мадеру перечить? А Эшши-хану можно — ему все простят. За его спиной восемьсот всадников, все богачи Герата, Меймене, Мазари-Шерифа. Мадер уже видит его ханом Хивы... А кто такой Курреев? Без роду и племени. За него и постоять некому, весь во власти немца: прикажет убрать — прикончат за милую душу.

— Сам-то чего скис, Нуры? — насмешливо спросил Эшши-хан. — О чем думаешь?

— Правду говорят, что у большевиков все ушли на фронт и границу некому охранять?

— Туда путь держишь?

— Рад бы, да не велено. Других пошлю. — Каракурт, подъехав вплотную к Эшши-хану, зашептал ему на ухо, словно кто-то мог услышать. Потом громко произнес: — Уверился, что советскую границу одни женщины охраняют и перейти ее — плевое дело?

— Брехня! Летом мы сунулись — пятерых джигитов сгубили.

— Не на базаре слышал, в Берлине!

«В Берлине! — Эшши-хан про себя передразнил Каракурта. — И такие вот пройдохи дурят Мадера, чтобы за сведения деньгу слупить. А нам боком вылазит. Только и слышишь приказы из Берлина: «Советы обессилели, переходите границу, налетайте на заставы, колхозы!..» Вслух же сказал:

— На заставах у них фронтовики появились. Будешь своих переправлять, увидишь. Смотри только, не обожгись!..

С чего это Эшши-хан такой предупредительный? Каракурт изобразил на лице подобие улыбки, хотя глаза его были злые-презлые.

К вечеру второго дня всадники въехали в Герат через Кандагарские ворота. Каракурт же, не доезжая, свернул с дороги и по окраине добрался до конспиративной квартиры. Он не сожалел, что не принял гостеприимного жеста Эшши-хана, так как ни на йоту не верил ему, опасаясь мести за Гуртли. Эшши-хана отказ Курреева тоже устраивал: этот наглец ему изрядно надоел в Фарахе, да и с убийством не все ясно, раз он к тому руку приложил.

Рычащий клубок волкодавов то разматывался стремительно, то опять скатывался в живой, взъерошенный ком на влажной осенней земле. Летели вокруг клочья шерсти обезумевших от грызни собак. Перед чернобородым человеком, стоявшим у глухого дувала, мелькали окровавленные морды, ощеренные желтые клыки. Из кучи иногда выскакивал побежденный пес и, поджав обрубок хвоста, бросался прочь без оглядки.

Чернобородый — в добротном верблюжьем чекмене и небольшой мерлушковой шапке — не без опаски выставил у своих ног крючковатую тутовую палку. Кто знает, что на уме у этих полуодичавших