приоткрыв рты. Только через много лет Владя, да и не он один, понял, что к их подернутым поволокой глазам и приоткрытым ртам очень подошла бы черная форма, плетка и овчарка, обученная бросаться на узников концлагерей, одетых в полосатые робы.

Ничего подобного их альма-матер за все шестьсот лет своего существования не знала. Развитие событий достигло апогея ночью на собрании общества юристов ВШЕГРД, которое состоялось в большом зале пражского Народного дома на Смихове. И здесь фанатичному, профашистски настроенному большинству противостояли левые студенты. Они храбро выступали против произвола и насилия, против расизма, против костров из книг и террора, провозглашали лозунги в защиту республики. Но перевес был на стороне студентов из Национального объединения и выступающих с ними заодно «аграрников», «народников» и отдельных национальных социалистов из числа преподавателей.

Уже перед рассветом, под конец дискуссии, на сцене появился оратор от левых и, ссылаясь на виднейших представителей культуры двадцатого столетия, призывавших человечество мобилизовать все свои усилия на борьбу против террора, заговорил об угрозе фашизма и войны. Упомянутые им имена Ромена Роллана и Бернарда Шоу потонули в неописуемом шуме.

Одноклассник Влади по гимназии, тщедушный и мерзкий тип с постоянно потными ладонями, шептал ему на ухо:

— Теперь видишь, дубина, что такое настоящий патриотизм? Вы, марксисты, постоянно твердите свои глупости, но у вас ничего не получается. А патриотизм, он понятен и без книжек.

При этом он совсем не обращал внимания на то обстоятельство, что бывший друг детства все время от него отворачивается, как, впрочем, не обратил внимания и на призывы рабочих с пражских предприятий Рингофера и Колбе, вышедших на демонстрацию, не страшась полицейских кордонов. Потом он взобрался на стул и вместе с другими «патриотами» начал выкрикивать антисемитские лозунги.

Разъяренная толпа заполнила сцену и весь партер. Комиссара полиции успокоили, что, мол, собрание скоро закончится. Тот в ответ лишь ухмыльнулся.

— Пан комиссар, порядок мы гарантируем, — упрямо заверял его Клима.

— Ну конечно, вы же студенты, — ответил страж порядка, пожимая протянутую ему руку, надел фуражку, отдал честь и направился к выходу.

А вслед ему неслось:

— Да здравствует профессор Домин! Домина — в президенты!

Большинством голосов был избран «патриотический» комитет ВШЕГРД. Толпа с энтузиазмом запела «Гей, славяне!».

Во второй раз Владя увидел рыжего громилу в первом ряду колонны «серых рубашек», следовавшей во главе с Климой по улицам 28 Октября и Народной за гробом с останками Карела Крамаржа. Он в буквальном и в переносном смысле этого слова прокладывал дорогу для наемников Гитлера и для тех палачей, которые тремя годами позднее расстреляли во дворе рузынских казарм «фюрера» молодежи из Национального объединения Климу…

А сегодня, 15 марта 1939 года, рыжий националист стоит между койками, так же широко расставив ноги, как солдат в черной форме, что расхаживает во дворе, и призывает:

— Это же приказ, панове! Побыстрее закройте окно и отойдите от него! Сейчас не время пялить глаза, ведь немцы могут принять это за провокацию, и тогда добра не жди.

— Отойдите же, черт побери! — режет слух окрик, доносящийся со двора.

Кто-то протискивается к окну и поспешно закрывает его:

— Коллега прав: вдруг они подумают, что это провокация…

На дворе, в сырой хмари, густо падают тяжелые хлопья мокрого снега. Каждую минуту в спальню доносятся гортанные выкрики команд. Входит четарж-курсант Млейнек, заместитель командира роты. Обычно его слышно издали: «А ну, пошевеливайтесь, сонные тетери! Это вам не дома у мамы! Быстро строиться!» Но сегодня он почему-то входит почти бесшумно.

— Значит, так… — произносит он, запустив пятерню в волосы, которые падают ему на лоб. — Отсюда ни шагу. И никаких фокусов, иначе к нам пожалует один из этих… — показывает он пальцем себе за спину. — Одеться как следует. Навести порядок. Горак, Эмлер, за мной! Принесем кофе… В туалет и в умывальню пойдете строем. Нигде не задерживаться. Ни с кем не разговаривать. Примерно через час будет построение, а потом занятия.

— Какие занятия, пан четарж?

— Не знаю. Что-нибудь придумают. Не можем же мы болтаться без дела.

По коридорам расхаживают патрули полевой жандармерии в серо-голубой форме в сопровождении дежурных ротмистров. Во двор въезжают грузовики и образуют колонну по четыре в ряд. В углу, рядом с караульным помещением, размещается полевая кухня. Повар, подняв воротник, ловко орудует половником, равномерными движениями наполняя миски движущихся один за другим мимо котла немецких солдат. Они тоже зябко кутаются в поднятые воротники и переступают с ноги на ногу.

В половине десятого двери спальни снова распахиваются. Входит дежурный ротмистр в сопровождении четаржа и двух солдат. Следом за ними появляется поручик Шимандл с каменным выражением на лице:

— Смирно! Пан поручик…

— Отставить! В одну шеренгу — становись! Сдать оружие!

Солдаты подходят с винтовками, к которым большинство из них только начали привыкать, а четарж механически вынимает из них затворы и осматривает стволы.

И солдаты молчат.

И в лицах у них ни кровинки, словно их выстроили перед казнью.

Когда около десяти они выходят на учебный плац, винтовки, пулеметы и учебные гранаты уже аккуратно сложены вдоль стен коридоров. По четырем сторонам двора стоят равномерными группами в положении «Вольно, оружие к ноге!» жандармы в серо-голубых мундирах германского рейха.

Занятия по строевой подготовке помогают хоть немного разрядить обстановку. Ведет их четарж- курсант Млейнек. Поручик Шимандл ходит по плацу с опущенной головой. Под грязно-серым небом, с которого не переставая падают хлопья мокрого снега, его команды звучат вяло и глухо.

Объявляют перерыв. Можно покурить. Все стоят толпой. Курсант Вит Неедлы из второго отделения замшевым лоскутом протирает очки.

— Как папа, Витек? — подойдя, задает ему вопрос Владя Эмлер.

— Уехал вместе с мамой.

— Ну и как ты к этому относишься?

— Иначе они не могли поступить, ведь не сегодня завтра начнется война.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, а то Конопатый идет…

Конопатый действительно направляется к ним, но вдруг вместе со всеми оборачивается в сторону дороги, по которой вот уже больше часа непрерывным потоком движется немецкая моторизованная пехота.

Все происходит неожиданно. В борт автомобиля ударяется камень. И в тот же миг скрипят тормоза, выскакивают фигуры в плащах и касках, мелькают штыки и приклады. Слышатся взбешенные голоса:

— Большевик? Еврей?

Раздается умоляющий крик женщины, исполненный неподдельного ужаса. Но его перекрывают сопровождаемые ударами прикладов ругательства и визг подростка, на которого обрушиваются новые удары. Его маленькое, худенькое тельце летит в машину. У женщины с растрепанной головы сползает платок.

— Не убивайте его! Помогите ради бога! — Она падает в грязь под колеса. — Франтишек!

Ее тащат за волосы, пинают ногами и сбрасывают в канаву. Колонна трогается, и автомашина с мальчишкой исчезает. А люди поднимают и несут ослабевшее, окровавленное тело женщины.

Мальчишку со спущенными штанами выбрасывают из машины на другой стороне городской площади. Вся спина у него в крови, сломанная рука свисает плетью, лицо изуродовано до неузнаваемости. Когда его вносят в ворота ближайшего дома, он едва дышит.

— Такой, панове, теперь у нас будет порядок. Не хотели по-хорошему, будет по-плохому.

Наглое заявление студента-националиста вызывает молчаливый протест. От него отворачиваются