Шепнул о задуманном Рябцову, на днях назначенному бригадиром. Тот кивнул одобрительно. «Значит, ему Зоська доверяет. Еще бы, дружки, из одного казачьего полка», — с завистью подумал Курт.

На другой день, прежде чем передать трактор Горновому, он толкнул рычажок магнето на такое раннее зажигание, что при первом прикосновении к рукоятке коленчатый вал должен был дать стремительный рывок в обратном направлении.

— Подлей масла да прошприцуй коробку, — бросил он Горновому, поскорее удаляясь.

Подойдя к бригадному вагончику, обращаться к поварихе за едой не торопился, ждал рокового удара, при этом скручивал трясущимися руками цигарку. И вдруг — вспышка, вскрик. Через несколько минут Мишу, мертвенно бледного, с сильно отекшей рукой, увезли в больницу.

«Сорвалось, — обозлился Штахель. — Две-три недели — и вернется. А дальше? И Зоська по головке не погладит».

А тут еще беда. К ночи живот разболелся. Выпив по совету поварихи кружку соленого кипятку со свежим зверобоем, лег и на какие-то минуты задремал. Проснулся от еле слышного голоса:

— Давай сюда.

Штахель узнал Рябцова.

— Иду, — откликнулся второй.

Это был Земсков. Они легли на траву за сеялкой. Штахель насторожился.

— Зачем звал? — услышал он вопрос бригадира.

— Давит душу, больше не могу.

— О чем ты? — спросил Рябцов, делая вид, что о прошлом Земскова, а тем более о том, как он стал Земсковым, ничего не знает.

Штахель хотел броситься за сеялку и удушить Земскова, но потом решил дослушать все до конца.

А Земсков исповедался, начав с того, как подстерегали и насиловали девушек. Он не скупился на вранье, многие преступления приписывал Штахелю, хотя совершали их оба.

Еще до рассвета, когда Земсков, «очистив совесть», спал мертвым сном, Штахель убедил Рябцова, что терпеть его дальше нельзя ни одного дня. И тот, посоветовавшись с Зоськой, сообщил:

— Земскова порешим.

Сделав очередное свое грязное дело, Штахель сбежал из совхоза, а Рябцов, возвратившись украдкой в вагончик, бесшумно прополз среди спящей смены в дальний угол и тут же притворно захрапел.

Бригадный водовоз гнал лошадь во весь опор. Двуколка, подпрыгивая на кочках, неслась, словно огненная колесница. Боль была настолько сильная, что Миша с трудом сдерживался, лишь бы не кричать. Болела блестевшая, как стекло, рука, но еще сильнее болел бок.

Уже при первом осмотре врачи определили: закрытый перелом со смещением в области запястья правой руки, травма серьезная. Но больше всего беспокоил удар в печень. Именно боль в правом подреберье приковала Мишу к постели крепко и надолго. Только через две недели начал подниматься. И сразу стал упрашивать, чтобы выписали.

— И не думай, — решительно протестовал доктор. — Надо еще подлечиться.

Не переставая думать о причине обратного поворота коленчатого вала, Миша все больше убеждался, что дело это не простого случая. Больше того, он пришел к убеждению, что напарником у него никакой не Полещук, а тот самый Курт Штахель с хутора Ракитного, запомнившийся с детства. Ему показалось, что и того, второго, Земскова, где-то видел.

Был жаркий день, когда Миша выписался из больницы. Свою бригаду отыскал на третьем участке. Она заканчивала подготовку тракторов и сеялок к посевной. У вагончика встретил его водовоз. Крепко обнялись.

— Как вы тут? — спросил Миша, глядя на облупившееся, веснушчатое лицо просиявшего паренька.

Тот удивленно поднял васильковые глаза:

— Разве не слышал? Твой напарник с дружком смотались. Почти одновременно выбыли Журба, ты да их двое. В самую страдную пору.

Миша сразу понял, что неспроста сбежали те двое. С наступлением темноты его позвал Сурмин:

— Пошли поваляемся у скирды. И поговорить есть о чем.

— Охотно, Коля.

— Понимаешь, Миша, — начал Николай, когда они улеглись на свежей соломе. — Думаю, твое увечье, бегство дружков и пассивность Рябцова связаны одной цепочкой. Когда тебя увезли, Полещук сожалел, что такое стряслось, сел на трактор и пахал до самого утра. Приезжали из управления, заглядывали в мотор, крутили, вертели, но так и не поняли, чем был вызван обратный толчок. Потом еще приезжала комиссия во главе с товарищем Уховым. Повздыхали да и уехали.

— Мне кажется, — сказал Миша, — у преподобного Николая Кузьмича рыльце в пушку. Как-то я заикнулся о подозрительном поведении Полещука, так он оборвал: «Кому кажется, пусть крестится!» Мне стало стыдно. Подумал, что и на самом деле возвел поклеп на человека. У меня в то время полной уверенности не было. И только в больнице, поразмыслив, пришел к убеждению, что мне в напарники дали не Полещука.

— А кого же?

— Скажу — не поверишь. У нас в бригаде нашли убежище преступники, кулацкие сынки из Ракитного.

— Не может быть!

— Вот видишь! Даже ты не веришь, хотя теперь все прояснилось.

— Почему не верю? Только совсем непонятно. Ходили упорные слухи, что тех приговорили к высшей мере наказания.

— Слухи слухами, а расстреляли их или нет — сказать трудно.

После небольшой паузы Сурмин продолжил:

— Вот что, Мишуха. Отправляйся утречком в политотдел и расскажи обо всем.

Мита согласился. Добравшись на попутной машине до совхоза, он без большого труда попал к заместителю начальника политотдела. Беседа затянулась до обеда. В бригаду Миша возвратился только к вечеру.

Три дня спустя Миша получил долгожданное извещение о зачислении на учебу в Завадовский сельскохозяйственный техникум. Простившись с трактористами, он на следующий день чуть свет отправился на станцию.

Штахель, грязный, мокрый от росы и пота, по зыбкой трясине все глубже забирался в камыши. Скорее в дебри, осмотреться да подумать о том, как добраться до моря, в санаторий. Васька хотя и не ждет, но куда денется? Вот оно, письмо. Харча хватит: постарался «товарищ бригадир». Спасибо ему.

Выбрав посуше место, Штахель снял вещмешок, повесил на вербочку и всем телом плюхнулся на мшистую кочку, прислушался. Неподалеку, вспорхнув, застрекотала сорока, и наступила тишина. Штахель достал из потайного кармана завернутую в тряпицу книжечку: «Хэ! Паспорт! — Развернул, и по его лицу скользнула ехидная гримаса. — Как же ты, Назар Софронович, вот таким-то выродился? Удивительное сходство, — всмотрелся он в фотографию. — И глаза, и нос, и скулы. Вот только без этого мерзкого пятна, — Штахель провел по щеке ладонью. — А фамилия? Гурьев! Кто будет искать того Гурьева? А куда он делся, это у Зоськи спросить надо. Ведь он паспорт вручил…»

Проснулся он от собственного храпа, набрал в ладони воды, глотнул.