конечно, занала немецкий в тысячу раз лучше, чем Маруся.
Единственное, в чем липнинская «Владимировна» имела перед ней преимущество — было знание местных условий и местного наречия, которое фрау София вначале не всегда понимала.
Немцы на Марусины грамматические ошибки не обращали внимания — лишь бы понятно было!.. Но фрау София начала ежеминутно, авторитетным педагогическим тоном ее поправлять и довела самолюбивую прежнюю переводчицу до того, что у той в ее присутствии уже язык не поворачивался произнести хотя бы одно немецкое слово.
Наконец, Софья Антоновна тем же авторитетным тоном заявила, что она вошла в курс дела, благодарит Марию за помощь, но теперь она больше в этой помощи не нуждается, и Мария может работать внизу.
Она сразу же повторила эти слова зондерфюреру Шефферу, уже на немецком языке.
Шефер покраснел: он привык работать с Марусей, хорошо ее понимал, и она его понимала, а новой переводчицы, важной дамы, он стеснялся и даже немного побаивался, но возразить не посмел.
— Я, я, Марие, ду канст унтен арбайтен!..
И вот Маруся сидит «унтен» и в сотый раз перечитывает растрепанных «Трех мушкетеров»…
Почти целую неделю она совсем на работе не была: шла первая неделя поста, в церкви служили ежедневно, утром и вечером, и Маруся воспылала неожиданно религиозным рвением и не пропустила ни одной службы.
Но на второй неделе ежедневных служб уже не было, пришлось идти в опостылевший Крайсландвирт.
И самое досадное было то, что прямо напротив нее и тоже без всякого дела, сидела Лидия Пузенкова.
В памятный день пятнадцатого января 1942-го года Лидия совсем не пришла на работу, и с тех пор на крайсландвиртовском горизонте не появлялась.
В их доме, одном из лучших из числа уцелевших, поселились немецкие офицеры — спрева зенитчики, потом жандармы, потом еще какие-то, и наконец — Гехайм-Полицай, и всем им мать и дочь Пузенковы сумели угодить… В то время, когда все население города выгонялось на очистку снега — они ни разу не прикоснулись к лопате; когда все пекли тошнотики — у них не переводились первосортные продукты.
Лидия больше года нигде официально не работала и вдруг неожиданно явилась в Крайсландвирт с направлением из Арбайтс-Амта и еще какой-то маленькой бумажкой.
Видимо, эта-то бумажка и была причиной того, что ее приняли; Маруся — это было еще до появления фрау Софии — постаралась объяснить Шефферу, что это за работник, но тот только махнул рукой и произнес какую-то мудреную комбинацию из глаголов «зитцен» и «лассен», которую Маруся поняла: «пусть сидит, места не просидит»…
И вот Пузенчиха сидит, болтает о всякой ерунде и действует Марусе на нервы…
Дверь в коридор была открыта, рядом с ней находилась лестница наверх, в немецкое бюро; услышав топот шагов и оживленную немецкую речь, Маруся взглянула на эту дверь…
Промелькнула бесконечно-долговязая фигура Шеффера, потом еще несколько человек, лиц она не разглядела — они мелькнули в дверном проеме слишком быстро…
Но вдруг до Марусиного слуха донеслось несколько немецких слов…
Она вздрогнула и опустила книгу. Что именно было сказано, она не запомнила, но голос показался ей страшно знакомым…
— Что за глупости!..
И она опять стала листать дальше знакомые страницы.
Но минут через пять по лестнице прогрохотали быстрые шаги, как будто кто-то в сапогах бегом спустился сверху, в дверях выросла высокая фигура молодого офицера и послышался веселый голос:
— Дразтутье!
Эрвин!.. Откуда он взялся?…
Его обступили, распрашивали, рассказывали, он всем жал руки, вспоминал имена, смеялся, радостный, шумный, красивый…
Но Марусино сердце стучало так громко, что заглушало даже звучный смех Эрвина. Она стояла в стороне, у окна, она не могла себя заставить вмешаться в общую толпу приветствующих старого знакомого…
Но Эрвин сам увидел ее, оставил всех и подошел к ней.
— Мария!
Его рука крепко и ласково сжала ее дрогнувшую руку…
— Я говорил, Мария, что я вернусь!.. Я свое слово исполнил: я вернулся в Липню!..
И он добавил еще два коротких слова, сказал их так тихо, что нельзя было услышать, можно было только догадаться:
— Цу дир! — к тебе!
А Маруся, никогда за словом в карман не лазавшая, стояла и молчала, и не могла вспомнить ни одного слова, ни русского, ни немецкого…
Только глаза ее говорили и, видно, сказали все понятнее и лучше всяких слов!..
— Мария, ты мне должна показать Липню и все рассказать, что здесь случилось, пока меня здесь не было!..
И он увел Марусю из конторы, повел ее по всем старым и новым «бетрибам», по всему городу. Они были в МТС, на мельнице, на молокозаводе, у старой больницы, на кладбище, у церкви, в городском саду, на развалинах кирпичного завода, около Чертова рва, исходили всю Липню вдоль и поперек и, наконец, уже под вечер, когда у обоих от ходьбы гудели ноги, Маруся показала своему спутнику маленький домик с красной крышей:
— Дас ист майн вонунг!
Эрвин спросил, почему она его не приглашает в свой дом, ведь они старые друзья, и он хочет быть ее гостем…
Через минуту гость вошел в приземистый домик и по неосторожности стукнулся лбом о низкую притолоку…
Ушел он из этого дома, когда над Липней уже стояла полная круглая луна, и с тех пор бывал там почти ежедневно.
Возвращаясь с работы домой, Венецкий увидел, что у его крыльца стоят сани, запряженные рыжей лошадью.
Лена и высокий мужчина в овчинном тулупе тащили в двери большой мешок.
Подойдя ближе, Николай узнал в госте Прохора Гнутова.
— Здравствуй, Сергеич! Вот, гостинца тебе привез!
— Ну, зачем это? — смущенно пробормотал Венецкий.
— Эх, Сергеич! Будто я не знаю, как ты живешь?… Другой на твоем месте драл бы с живого и с мертвого, а ты только что голодный не сидишь!.. Вот как я был у вас в прошлый раз, Михайловна призналась, что у вас картошка кончается… Ну, я и привез мешок… И мешок-то ваш, тот самый, что Николаевну возил… А ты небось марки свои получаешь, а какой с них толк? Стенки оклеивать? С деньгами сидите и голодаете…
— Нет, Прохор Ермолаич, нам нельзя жаловаться! — возразила Лена. — Люди голодают хуже нас…
— Знаю, знаю, небось у тебя полное лето тошнотики со сковородки не слазили!..
С этими словами Прохор вытащил из саней другой мешок, поменьше; в нем оказалось больше пуда чистой ржаной муки; затем появился кусок свинины килограмма на четыре с довольно толстым слоем сала и в довершение всего большой горлач с кислой капустой.
— А в том мешке, Михайловна, вместе с картошкой еще бурачки есть красные и турнепса… У нас тупнепсы много; Шеффер весной дал семена, ну мы ее и наторкали всюду, чтоб земля не пустовала. теперь и варим, и в хлеб добавляем… Коли понравится, я ее еще привезу.
