«Какого черта? Что ты делаешь?» — изумленно спросил он, глядя, как его «старик Джон Томас» негодующе покачивается в воздухе и пульсирует.

Она улыбнулась. «У тебя же одна рука свободна, верно? И у меня тоже».

И они занимались этим, пока курили, и она небрежно болтала о всякой всячине, хотя щеки у нее раскраснелись, а дыхание вскоре участилось, и речь начала становиться бессвязной.

«А сейчас, — сказала она потушив его и свою сигарету, — давай посмотрим, сможешь ли ты закончить то, что начал. Если не сумеешь, я, наверное, разорву тебя на части».

Он закончил, и вполне удовлетворительно для них обоих, а потом они плавно скользнули в сон. Где- то после четырех он проснулся и, глядя на нее, спящую, подумал, что опыт в конечном счете чего-нибудь да стоит. За последние десять или около того лет он перетрахал многих, но то, что произошло здесь, было не просто траханьем. Это было гораздо лучше, хотя и со слегка декадентским привкусом.

«Ну у нее, конечно, были любовники».

От этого у него опять вспыхнуло желание, и он разбудил ее.

Так продолжалось, пока они вчера вечером не нашли провозвестника пришествия монстров мертвым. Кое-что беспокоило его и раньше, до этого, но он не обращал внимания, принимал все как есть — дескать, если хочешь немного посходить с ума, валяй, действуй.

Позавчера ночью он проснулся где-то после двух и услышал, как она наливает в ванной стакан воды. Он понимал, что она, наверное, принимает еще одну таблетку снотворного. У нее были большие желто- красные желатиновые капсулы с нембуталом, которые на Западном побережье называли «желтыми рубашками». Убойные таблетки. Он сказал себе, что она скорее всего начала принимать их задолго до начала эпидемии супергриппа.

И еще эта ее манера неотступно следовать за ним по пятам по квартире. Она даже стояла в дверях ванной и болтала с ним, пока он принимал душ или облегчался. Он был из тех, кто предпочитает оставаться в ванной в одиночестве, хотя и признавал, что другие могут быть устроены иначе. Все зависит от воспитания. Он поговорит с ней об этом… как-нибудь.

Но сейчас…

Ему что, придется тащить ее на закорках? Господи, только не это. Она казалась сильной, во всяком случае, поначалу. Так вот почему она так здорово привязалась к нему в тот день в парке… Вот в чем главная причина. Не верь рекламе, подумал он горько. Как, интересно, прикажете ему нянчиться с ней, если он и о себе-то толком позаботиться не умеет? Это он продемонстрировал достаточно убедительно после того, как появилась та фонограмма. И кстати, Уэйн Стаки не постеснялся прямо высказать ему это.

— Нет, — сказал он ей, — я не сержусь. Просто… Понимаешь, я ведь не твой босс. И если тебе не хочется есть, так и скажи.

— Я говорила тебе… Я сказала, что вряд ли смогу…

— Говорила, мать твою, — злобно выпалил он и сам испугался своей злости.

Она опустила голову, уставясь на свои ладони, и он знал, что она удерживается от всхлипываний, потому что ему бы это не понравилось. На мгновение его охватила еще большая злоба, и он почти заорал:

— Я тебе не отец и не твой жирный кот — муж! Я не собираюсь нянчиться с тобой! Черт возьми, ты на тридцать лет старше меня!

Потом он ощутил знакомый приступ раскаяния и подивился, что это на него вдруг накатило.

— Извини, — сказал он. — Я бесчувственная скотина.

— Вовсе нет, — пробормотала она и чихнула, — просто… все это стало на меня так действовать. Это… тот бедняга — вчера в парке… Я подумала: никто никогда не поймает тех, кто сделал это с ним, и не посадит их в тюрьму. Они так и будут продолжать делать это снова и снова. Как дикие звери в джунглях. И все это стало казаться абсолютно реальным. Ты понимаешь, Ларри? Понимаешь, о чем я?

И она подняла на него свои заплаканные глаза.

— Да, — сказал он, все еще испытывая раздражение к которому примешивалась некоторая доля презрения. Конечно, все это реально происходило, а как могло быть, иначе? Они очутились в самой гуще событий, которые развивались прямо у них на глазах. Его мать мертва; он видел как та умирала. Она что же, пытается доказать, что более чувствительна ко всему этому, чем он? Он потерял мать, а она потеряла мужика, который возил ее на «мерседесе», но теперь, видите ли, выходит, что ее утрата оказалась горше. Ну это чушь. Чушь собачья.

— Постарайся не злиться на меня, — попросила она. — А я постараюсь вести себя лучше.

«Я надеюсь. Очень надеюсь на это».

— Ты прелесть, — сказал он вслух и помог ей подняться. — А теперь пошли. Что скажешь? Нам нужно сделать кучу дел. Ты готова?

— Да, — ответила она, но с тем же выражением лица, какое было у нее, когда он предлагал ей яичницу.

— Стоит нам выбраться из города, и ты почувствуешь себя лучше.

— Правда? — по-детски наивно спросила она.

— Конечно, — тепло произнес Ларри. — Конечно, правда.