не услыхал ли кто-нибудь, как он произнес это плохое ругательство. Разумеется, его никто не слышал, потому что он находился на крыше цистерны № 1 «Чири ойл», но, даже если бы он стоял на земле, все равно никого здесь не осталось. Кроме призраков. И лишь пузатые белые облака медленно проплывали над ним.
Огромная труба диаметром больше двух футов, с резьбой на конце для присоединения того, что нефтяники называют «муфтой», высовывалась из клубка механизмов насосной установки. Она использовалась только при переливе или утечке, но сейчас цистерна была полна неочищенного бензина, и часть его, около пинты, выплеснулась наружу, оставив блестящие следы на тусклой, покрытой пылью поверхности. С горящими глазами Мусорщик отступил на шаг, по-прежнему держа в одной руке гаечный ключ, а в другой — молоток. Он разжал руки, и инструменты со звоном выпали из них.
Ему вообще не понадобится бензин, который он притащил с собой. Он поднял канистру, с криком «бомбим!» швырнул ее вниз и стал с интересом смотреть за ее сверкающим полетом. Проделав треть пути, она ударилась о лестницу, хрустнула и полетела к земле, вертясь и разбрызгивая янтарный бензин из трещины, образовавшейся от удара о стальные ступеньки.
Он повернулся обратно к отводной трубе. Взглянул на сверкающие лужицы бензина. Достал из нагрудного кармана коробок спичек и виновато уставился на них со смешанным чувством трепета и восторга. На коробке была наклейка, сообщавшая, что вы можете получить практически любое нужное вам образование в заочной школе «Ла Салль корреспонденс» в Чикаго.
Из заведения в Терре-Хоте его отпустили, когда ему исполнилось тринадцать. Вылечили его или нет, там не знали, но утверждали, что вылечили. Просто его комната понадобилась для какого-то другого сумасшедшего ребенка на очередные несколько лет, и Мусорщик отправился домой. Он здорово отстал от школьной программы и, похоже, уже не мог наверстать упущенное. В Терре-Хоте его лечили шоковой терапией, и он вернулся домой с нарушениями памяти. Он мог готовиться к очередному экзамену, а потом забыть половину выученного и при аттестации получить всего лишь 60 или 40 баллов.
Однако на какое-то время он перестал устраивать поджоги — хоть этого по крайней мере им удалось добиться. Казалось, все вновь встало на свои места. Убийца его отца, шериф, исчез: он торчал в Гэри, ставил фары на «доджи» (приделывал колеса к «выкидышам», как иногда говорила мать). Его мать снова работала в поутэнвиллском кафе. Все было в порядке. Конечно, существовала еще «Чири ойл» с высящимися на горизонте белыми цистернами, похожими на громадные, отмытые добела консервные жестянки, за которыми виднелись клубы фабричного дыма в Гэри, словно город, где жил убийца отца — шериф, уже полыхал огнем. Он часто прикидывал, как взорвутся цистерны «Чири ойл». Три отдельных взрыва, таких громких, что барабанные перепонки лопнут, как воздушные шарики, и таких ярких, что глаза поджарятся в глазницах, как на сковородках? Три столпа огня (отец, сын и святой отцеубийца-шериф), горящих дни и ночи напролет много месяцев? Или они вообще не загорятся?
Он это выяснит. Мягкий летний ветерок задул первые две зажженные им спички, и он выронил их почерневшие останки на заклепанную сталь. Справа от себя, возле невысокой, до колена, ограды, окаймлявшей крышу цистерны, он увидел жука, слабо барахтающегося в лужице бензина. «Я точно как этот жук», — подумал он и подивился, что же это за мир такой, где Господь не только допускает, чтобы ты очутился в большой вонючей помойной яме, как жук в луже бензина, но еще оставляет тебя там живьем барахтаться часы, быть может, дни… А в его случае — долгие годы. Это был мир, заслуживающий огня, — вот что это было такое. Он стоял с опущенной головой, и когда приготовился чиркнуть третьей спичкой, — ветерок стих.
Какое-то время после того, как он вернулся домой, его обзывали и
Такова была жизнь: голоса, то и дело свистящие камни, «Скрубба-Дубба». В обеденные перерывы он усаживался там, где сидел сегодня, ел приготовленные матерью сандвичи и смотрел на цистерны «Чири Ойл», прикидывая, как это все будет.
Такова была жизнь, что бы там ни происходило, пока однажды ночью он не обнаружил себя в вестибюле методистской церкви с пятигаллонной канистрой бензина, из которой он разбрызгивал горючую жидкость повсюду, особенно на груду старых молитвенников в углу, — и тут он
Потом он побежал обратно в вестибюль, вытащил из нагрудного кармана одну-единственную деревянную спичку, чиркнул ею о «молнию» на своих джинсах, швырнул спичку на груду мокрых молитвенников — точное попадание, у-у-уххх! — и на следующий день уже проезжал мимо черных дымящихся останков методистской церкви, направляясь в Исправительный центр для подростков в Северной Индиане.
И стоял Карли Йейтс, прислонясь к фонарному столбу напротив «Скрубба-Дубба», с сигаретой «Лаки Страйк», зажатой в уголке рта, и проорал Карли свою эпитафию, свой клич, свое прощальное напутствие:
Ему было семнадцать, когда он прибыл в тюрьму для подростков, а когда ему стукнуло восемнадцать, его перевели в тюрьму штата. И сколько же он пробыл там? Кто знает? Только не Мусорщик, эта уж точно. Никому в тюряге не было дела до того, что он спалил дотла методистскую церковь. Там сидели люди, совершившие кое-что и похуже. Убийство. Изнасилование. Пролом черепа старушкам-библиотекаршам. Некоторые заключенные желали делать с ним кое-что, другие хотели, чтобы он делал с ними что-то. Он не противился. Это происходило, когда гас свет. Один мужик с лысой головой говорил, что любит его:
