ему надо… А когда ему станет немного лучше… ну лучше во всех отношениях… он встанет на ноги, спустится к ручейку — попьет и умоется. Наверное, от него плохо пахнет. Хотя какая разница? Кто его будет нюхать теперь, когда Рита мертва?
Лежит ли она до сих пор там, в палатке, страдальчески подумал он. Гниет? Приманивает мух? Становится все больше похожей на то черное сладкое угощение в общественном туалете на перекрестке № 1? А что же она еще, черт возьми, может делать? Играть в гольф в Палм-Спрингс с Бобом Хоупом?
— Господи, как ужасно, — прошептал он и пополз через дорогу. Очутившись в тени, он решил было, что может встать, на ноги, но это оказалось ему не под силу. И все-таки он сделал, над собой усилие и осторожно оглянулся назад — туда, откуда приполз, желая убедиться, что мотоцикл не преследует его.
В тени было градусов на восемь прохладнее, и Ларри испустил долгий, глубокий вздох облегчения и удовольствия. Он приложил ладонь к шее сзади, куда солнце нещадно палило большую часть дня, и отдернул ее, тихо шипя от боли. Солнечный ожог? Надо достать ксилокаин. И прочую дребедень. Прогони-ка тех парней с жаркого солнца. И гори, детка, гори-загорай. Это Уоттс. Помнишь Уоттса? Еще один отзвук прошлого. Вся человеческая раса теперь — один большой и тяжелый отзвук прошлого, здоровенная позолоченная вонючка.
— Слушай, да ты болен, — сказал он, прислонил голову к грубому стволу вяза и закрыл глаза. От кружевной, испещренной солнечными пятнами тени, отбрасываемой листвой, в глазах у него заплясали красно-черные круги. Звук журчащей воды был сладостным и умиротворяющим. Через минуту он спустится туда, сделает глоток воды и умоется. Сейчас-сейчас, через одну минуту.
Он задремал.
Минуты шли одна за другой, и его дремота перешла в первый за много дней глубокий и спокойный сон. Его руки вяло обмякли на коленях. Его худая грудь вздымалась и опадала, а лицо из-за бороды казалось еще худее — лицо одинокого беженца, спасшегося от какого-то страшного насилия, в которое все равно никто не поверит. Мало-помалу морщины, прорезавшие его опаленное солнцем лицо, стали разглаживаться. Он соскользнул в самые глубины подсознания и отдыхал там, как маленькое речное существо, сонно пережидающее жаркое лето, зарывшись в прохладную грязь. Солнце опустилось ниже.
Пышный ряд кустов неподалеку от ручья колыхнулся, когда кто-то воровато пробирался сквозь них, потом замер и двинулся снова. Через некоторое время оттуда вылез мальчик лет тринадцати, а может, и десяти, довольно высокий для своего возраста. На нем не было никакой одежды, кроме шортов. Тело его было равномерно покрыто загаром цвета красного дерева, и лишь прямо над поясом его шортов шла странная белая полоска. На коже повсюду виднелись следы от укусов москитов и чиггеров, некоторые были свежими, но большинство — давними. В правой руке он держал нож для разделки мяса. Лезвие у ножа было длиной в фут, с зазубренной кромкой. Оно жарко горело на солнце.
Наклонясь вперед и чуть согнувшись в талии, он стал неслышно подкрадываться к вязу, пока не очутился прямо за спиной Ларри. Глаза у него были зеленовато-голубыми, цвета морской волны, со слегка приподнятыми уголками, что делало его похожим на китайца. В них отсутствовало всякое выражение, кроме разве что глубоко затаенной жестокости. Он поднял нож.
Раздался негромкий, но твердый женский голос:
— Нет.
Он обернулся к ней, склонив голову набок и прислушиваясь, и застыл, все еще не опуская нож, с разочарованно-вопросительным видом.
— Мы последим за ним и посмотрим, — произнес женский голос.
Мальчик помедлил, переводя взгляд с ножа на Ларри и с Ларри — снова на нож, взгляд, в котором безошибочно читалось его жгучее желание нанести удар, а потом ретировался той же дорогой, по которой пришел.
Ларри продолжал спать.
Первое, что ощутил Ларри, когда проснулся, что он чувствует себя хорошо. Второе — что он голоден. Третье — что солнце ведет себя неправильно: оно, похоже, двигалось по небу в обратном направлении. И четвертое — что он сейчас, пардон за выражение, хочет ссать как скаковая лошадь.
Вставая и прислушиваясь к чудесному похрустыванию суставов при потягивании, он понял, что не просто вздремнул, а проспал всю ночь. Он взглянул на часы и догадался, почему солнце вело себя неправильно. Было двадцать минут десятого утра. Он был голоден. В большом белом доме найдется еда. Консервированный суп и, быть может, вяленое мясо. В животе у него заурчало.
Прежде чем взобраться на холм, он скинул всю одежду, наклонился над ручьем и полностью обмылся. Моясь, заметил, как отощал, — что ж, поезда теперь не ходят, а прогулки пешком здорово выматывают. Встал, вытерся рубашкой и натянул штаны. Из ручья торчало несколько черных камней, и по ним он перебрался на другую сторону. Там он неожиданно замер и уставился на густой кустарник. Страх, ни разу не дававший о себе знать с тех пор, как он проснулся, вдруг взметнулся вверх как удар бича, а потом так же быстро растаял. Это была белка или дятел, а может, лисица. Всего-навсего. Он равнодушно отвернулся и принялся взбираться вверх по лужайке к большому белому дому.
На полдороге к дому на поверхность его рассудка всплыла одна мысль и лопнула там как мыльный пузырь. Она возникла неожиданно, не возвестив о своем появлении ревом фанфар, но заставила его резко остановиться.
Мысль была такая:
Он застыл посреди лужайки, на равном расстоянии от ручья и от дома, пораженный простотой своего открытия; Он шел пешком с тех самых пор, как избавился от «харлея». Тащился из последних сил, надрывался, свалился в конце концов от солнечного удара или чего-то похожего. А ведь все это время он мог спокойненько крутить педали и катить со скоростью быстрого бега, если бы ему так хотелось, и сейчас уже был бы на побережье, выбирал бы себе летний домик и устраивался бы в нем.
Он начал смеяться — сначала тихонько, немного напуганный звуком собственного смеха среди всей этой тишины. Смех, когда вокруг нет никого, кто посмеялся бы вместе с вами, лишь очередной признак того, что вы совершаете путешествие, взяв билет «в один конец», в эту легендарную страну вечного безумия. Но смех звучал реально и искренно, был, черт возьми, таким
Позади него, оттуда, где кусты возле ручья росли гуще всего, за всем этим наблюдали зелено- голубые глаза. Они следили, как Ларри, в конце концов, стал взбираться по лужайке к дому, все еще посмеиваясь и качая головой. Они проследили, как он скрылся в доме, и тогда кусты зашевелились, издав такой же шорох, какой Ларри слышал раньше, но не обратил на него внимания. Из кустов вылез мальчишка, по-прежнему голый, если не считать коротких шортов, и размахивающий ножом, зажатым в руке.
Вслед за ним показалась другая рука и погладила его по плечу. Мальчик моментально остановился. Вышла женщина. Высокая и представительная, она тем не менее, казалось, даже не шевельнула кусты. Волосы ее были густыми, иссиня-черными, с яркими проблесками чистейшей белизны, изумительно красивые волосы. Они были заплетены в косу, свисавшую через плечо и доходившую до груди. При виде этой женщины вы обратили бы внимание сначала на то, какая она высокая, потом ваш взгляд привлекли бы ее волосы — вы рассматривали бы их и думали, что почти ощущаете глазами их грубую и вместе с тем гладкую фактуру. Будь вы мужчиной, вам пришел бы в голову вопрос: а как она выглядит с распущенными волосами, разметавшимися по подушке при лунном свете? Вам было бы интересно, какова она в постели. Но она еще ни разу не отдалась ни одному мужчине. Она была чиста. Она ждала. Ей снились сны. Однажды в колледже во время спиритического сеанса она гадала на суженого, силуэт которого должен был появиться на специальном экране. И сейчас снова подумала о том, уж не этот ли человек станет первым в ее жизни мужчиной.
— Подожди, — сказала она мальчику и повернула его искаженное лицо к своему, спокойному. Она знала, в чем тут беда. — С домом все будет в порядке, Джо. Зачем он станет вредить дому?
Он оглянулся и бросил долгий обеспокоенный взгляд на дом.
— Когда он уйдет, мы пойдем вслед за ним.
Он яростно замотал головой.
— Да. Мы должны.
