не мог ни разу уснуть, чтобы моментально не проснуться от жутких кошмаров, и хорошими ночами были те, когда крик застревал где-то посередине глотки, а не вырывался наружу? Если кричишь громко и просыпаешься от этого, пугаешься куда сильнее.

Ему снилось, что он опять в туннеле Линкольна. Кто-то шел сзади, но только не Рита, а кто-то черный… Он подкрадывался к Ларри с застывшей на лице темной усмешкой. Черный человек не был ожившим мертвецом, он был хуже ожившего мертвеца. На Ларри медленно накатывал жуткий, тошнотворный страх, схожий с паникой, охватывающей тебя в дурных снах, и он пускался бежать мимо невидимых трупов, зная, что они уставились на него стеклянными, как у чучел, глазами из своих искореженных машин, зажатых в дорожной пробке, хотя им следовало быть в других местах, но что толку было бежать, если черный дьявольский человек, этот черный маг, мог видеть в темноте своими глазами, похожими на инфракрасные бинокли? И вскоре темный человек начинал подвывать ему в спину: «Давай, Ларри, давай, мы повеселииимся вмееесте, Лаааари…»

Он уже ощущал дыхание черного человека на своем плече и в этот момент вырывался из сна, сбегал оттуда, и крик застревал у него в глотке, как горячая кость, или все-таки срывался с губ с такой силой, что мог разбудить мертвеца.

Днем видения с темным человеком исчезали. Темный работал строго по ночам. Днем приходило Большое Одиночество, прогрызавшее себе путь к нему в мозг остренькими зубками какого-то неутомимого зверька — может быть, крысы или ласки. Днем его мысли возвращались к Рите. Чудесненькой Рите. Снова и снова он мысленно переворачивал ее и видел щелочки ее глаз, похожих на глаза животного, умершего в страданиях от боли и удивления, и ее рот, который он когда-то целовал, теперь наполненный вонючей зеленой блевотиной. Она умерла так легко той ночью в их двухместном хреновом спальном мешке, а он теперь…

Слетал с катушек. Ведь так, верно? Вот что с ним происходило. Он слетал с катушек.

— Слетаю, — простонал он. — О Господи, я схожу с ума.

Часть его сознания, все еще сохранившая способность мыслить рационально, подтвердила, что это могло быть правдой, но в данную минуту он изнемогал от теплового удара. После того что случилось с Ригой, он уже был не в состоянии ехать на мотоцикле. Просто не мог; его словно заклинило на одном. Он все время видел, как его буквально размазывает по шоссе. И в конце концов он бросил мотоцикл. С тех пор он шел пешком — сколько дней? Четыре? Восемь? Девять? Он не знал. К десяти утра воздух прогрелся уже до тридцати двух градусов, а сейчас было почти четыре, солнце стояло прямо над ним, а он шел без шляпы.

Он не мог вспомнить, сколько дней назад он бросил мотоцикл. Не вчера и не позавчера (хотя это не исключено, но вряд ли), да и какая разница? Он слез с него, врубил передачу, крутанул рукоятку и отпустил тормоз. Мотоцикл вырвался из его дрожащих рук, как дервиш, и с ревом ринулся через бордюр шоссе 9 куда-то на восток от Конкорда. Ему казалось, городок, в котором он умертвил свой мотоцикл, вроде бы назывался Госсвилл, хотя и это не имело большого значения. Так уж вышло, что мотоцикл ему больше не годился. Он не осмеливался делать больше пятнадцати миль в час, да и на пятнадцати его все время преследовали кошмары, в которых его бросало через бордюр и он разбивал себе череп или натыкался за ближайшим поворотом на перевернутый фургон и огненным шаром взлетал под облака. И потом, то и дело загорался этот хреновый индикатор перегрева, да и как же иначе, и ему мерещились на пластиковой панели возле индикатора ясно различимые буквы, складывающиеся в слово: ТРУС. Неужели было время, когда он не только считал мотоцикл удобной машиной, но и наслаждался ощущением скорости и ветром, обдувающим его лицо с двух сторон, и асфальтом, летящим в шести дюймах под опорами для ног? Да. Когда с ним была Рита, когда Рита еще не превратилась в забитый зеленой блевотиной рот и щелочки полузакрытых глаз, он наслаждался.

Итак, он пустил мотоцикл через бордюр в заросшую сорняком канаву, а потом уставился на него с каким-то ужасом, словно тот мог подняться и убить его. «Давай, — подумал он, — давай глохни, ты, козел». Но мотоцикл еще долго не желая глохнуть. Он еще долго рычал там, внизу, в этой канаве, его заднее колесо бешено крутилось, жадная цепь молотила опавшие листья и поднимала клубы едкой коричневой пыли. Голубой дым струился из хромированной выхлопной трубы, И уже тогда Ларри зашел так далеко, что у него мелькнула мысль: есть в этом нечто сверхъестественное, и мотоцикл сейчас сам по себе восстанет из могилы и сожрет его, или… в один прекрасный день он обернется на звук мотора и увидит свой мотоцикл, этого проклятого урчащего зверя, который не заглох и не сдох подобру-поздорову, а несется по шоссе прямо — на него, выжимая все восемьдесят, а за рулем, согнувшись, сидит тот темный человек, а на заднем сиденье в развевающихся по ветру белых бриджах — Рита Блейкмур, с белым как мел лицом, полузакрытыми глазами и волосами, мертвыми и сухими, как кукурузные стебли зимой. Потом наконец мотоцикл начал чихать, захлебываться, и, когда он все-таки заглох, Ларри поглядел вниз и ощутил грусть, словно он убил какую-то часть самого себя. Без мотоцикла у него не было больше способа сколько-нибудь серьезно врезать по мертвой тишине, а тишина в каком-то смысле была еще хуже его страха умереть или сильно разбиться. С тех пор он шел пешком. Он миновал несколько маленьких городков на шоссе 9, где были автомагазины, в витринах которых красовались демонстрационные модели мотоциклов с торчащими в стартерах ключами, но стоило ему задержать на них взгляд подольше, как перед ним возникали видения, где он валялся на дороге в луже крови. Они были окрашены в кричащие нездоровые цвета, как в этих кошмарных, но почему-то завораживающих фильмах ужасов Чарльза Бэнда, в которых люди погибали под колесами огромных грузовиков или от гигантских безымянных жуков, зародившихся и выросших в их теплых внутренних органах и в конце концов вырвавшихся наружу, разорвав им внутренности и расшвыряв вокруг ошметки кровавой плоти… И он проходил мимо, чувствуя, как капельки пота выступают у него над верхней губой и на висках.

Он сильно ослаб — и неудивительно: ведь он шел целыми днями напролет, с восхода до заката. Он почти не спал. Кошмары будили его около четырех, он зажигал свой фонарик «Коулман» и, скорчившись, сидел возле него, ожидая, когда взойдет солнце, чтобы отважиться идти дальше. С рассветом он пускался в путь и шел, пока не становилось темно и уже почти ничего не было видно, и тогда он торопливо, как беглец-каторжник, разбивал лагерь. В палатке долго лежал без сна, чувствуя себя так, словно в организме у него плавает грамма два кокаина. Эх, детка, крутись и дрыгайся, пляши рок-н-ролл. Как заядлый кокаинист, он мало ел и никогда не бывал голоден. Страх, точно так же как и кокаин, не способствует аппетиту. Ларри не притрагивался к кокаину с той давней вечеринки в Калифорнии, но страх не оставлял его ни на секунду. Крик птицы в лесу заставлял его вздрагивать. От шороха маленького зверька, не говоря уже о большом, он едва не выпрыгивал из собственной шкуры. Он здорово похудел, а потом просто отощал. Теперь он балансировал на какой-то метафизической (или метаболической) грани между отощанием и истощением. Он отрастил бороду, и она выглядела несколько шокирующе — светло-рыжая, намного светлее волос. Глаза его глубоко запали и блестели в глазницах, как маленькие отчаявшиеся зверьки, пойманные в двойную ловушку.

— Слетаю с катушек, — снова простонал он. Надломленное отчаяние, прозвучавшее в этом прерывистом стоне, ужаснуло его. Неужели все так плохо? Жил когда-то Ларри Андервуд, записавший хитовую пластинку и мечтавший о том, что станет Элтоном Джоном своего времени… О Господи, как бы над этим посмеялся Джерри Гарсиа… А теперь этот парень превратился в разбитое существо, ползущее сейчас по черному асфальту шоссе 9 где-то на юго-востоке Нью-Хэмпшира, — ползучий гад, вот кто он теперь. Тот, другой Ларри Андервуд не мог иметь ничего общего с этим ползучим гадом… этим…

Он попытался подняться и не смог.

— Ох, до чего же странно все это, — выговорил он, смеясь и плача одновременно.

На другой стороне шоссе, на холме, в двухстах ярдах отсюда, сверкая как красивый мираж, стоял белый просторный фермерский дом, каких не счесть в Новой Англии, с зелеными ставнями, зелеными наличниками и зеленой дощатой крышей. Вниз от него спускалась зеленая лужайка, лишь недавно начавшая зарастать. В самом низу лужайки бежал маленький ручеек; до Ларри доносилось его восхитительно веселое, насмешливое журчание. Вдоль ручейка тянулась каменная стена, вероятно, отмечающая границу собственности, а над стеной на одинаковом расстоянии друг от друга свешивались ветви больших тенистых вязов. Ему бы только совершить Величайший в Мире Полз-Бросок туда и посидеть немного в тени — вот что