— Вам, Жан, — говорила она Джованни, — очень повезло с моим зятем, он человек чести, надежный, не то что некоторые. Знаете, кого я имею в виду? Генрих Плантагенет, к примеру. Этому ни за что нельзя доверять девиц. Не слышали, он соблазнил невесту своего сына, сестру французского короля, бесстыжий, мой зять совсем другой, я могу быть спокойной за девочек, пока они под его покровительством.

На церковные службы Джованни ходил с не меньшим удовольствием, чем прежде, в детстве, смиренно занимая место обычного прихожанина. Де Бельвар, следуя своему любимому и его привычкам, также стал чаще слушать мессу, но ни тот ни другой не причащались. Не потому что Джованни считал себя и своего любимого Гийома грешными, запятнанными, или виноватыми, — напротив, он даже сказал как-то, что теперь, полюбив по-настоящему, испытав не только милосердие, любовь от ума, но и великую силу всепоглощающей любви он, пожалуй, мог бы стать лучшим христовым служителем, нежели раньше. Однако он знал о враждебности церкви к любви, каким бы странным, даже диким это ему не представлялось. Враждебности столь давней и сильной, что Джованни не в состоянии был ничего противопоставить ей, кроме силы своего духа. Но именно задумываясь о чудовищности такого несоответствия, ибо церковники о любви говорили повсеместно, при этом не переставая клеймить и преследовать ее, он часто начинал сомневаться в себе. Вдруг он не прав, а правы все те, кто утверждает противное ему, и это не они не разумеют, что есть истинная любовь, а он? Джованни тщательно прислушивался к своей совести, вопрошал Бога, но совесть его умиротворенно молчала, а Господь щедро изливал на него свои дары. Джованни поверить не мог: неужели он всегда был или сделался в последнее время настолько извращенным человеком, что его совесть безмолвствует, позволяя ему творить преступления. Он чувствовал себя воином, призванным отстаивать себя и свою любовь любой ценой, пусть даже весь мир вступит с ним в раздор.

— Если Господь за нас, тогда нам нечего бояться, — говорил он де Бельвару, — а если нет? — и голос его дрожал.

— Я живу так, как выбрал сам, и готов за это отвечать, я готов за все ответить сполна, коли я не прав, — убежденно отвечал граф. — По крайней мере, мне некого винить в своих поступках, кроме меня самого. За вас же, Жан, я каждый день молю Господа, чтобы Он простил вам, если вы заблуждались, ибо вы, как и я, заблуждаетесь искренне.

— О да, я тоже молюсь за вас, Гийом. Нам всегда остается надежда на Божье милосердие, — соглашался Джованни, пытаясь допустить хотя бы, а то и убедить сам себя, что он может оказаться не совсем правым, и тут же восставал в негодовании против такого малодушия, — но мы не ошибаемся, Гийом, это невозможно, так ошибаться. Хорошо, если бы я ничего не понимал, тогда да, но я понимаю. Плоть осуждается вместе с миром, contemptus mundi — презрение к миру — во многом укоренилось благодаря Августину, бывшему манихею, а ведь для манихеев, насколько я знаю, мир и вовсе создан каким-то злым божеством. Но христианство заставило того же Августина сказать: «Возлюби, и делай, что хочешь!», — ибо мир создан Единым Богом, и создан хорошим, и даже из зла Господь творит благо. Я люблю Бога, Гийом, и благодарю Его за то, что Он дал мне вас, и я не понимаю, как я могу при этом грешить против вас и против Господа?

И Джованни плакал от напряжения всех своих сил и способностей, брошенных на борьбу с моралью, с законом. Но кто может постоянно терзаться? Жизнь берет свое, Джованни был счастлив со своим любимым, и скорби не оставалось места в их доме радости, он успокаивался, говоря себе, что каждый человек ошибается, апостол Павел, святой Августин, все их последователи, тоже люди, почему должен ошибаться именно он, возможно, ошиблись они, особенно если они никого не любили столь искренне, столь преданно и нежно.

Так, по большей мере в благости и согласии, прошло несколько месяцев, пока в конце июля 1189 года от воплощения Истины, не пришло в Честер известие о том, что король Англии, великий герцог Нормандии Генрих Второй Плантагенет скончался, и кончина его была отнюдь не мирной, ибо он по своему обыкновению находился в состоянии войны со своим наследником Ричардом и Филиппом Французским.

— Бедный король-проходимец, — вздохнул о нем Джованни. — Он кроил планы, чтобы меня убили, но я его пережил.

— Теперь придется ехать к Ричарду, я должен дать ему присягу верности, он мне — подтверждение моих владений и иммунитетов, — сказал де Бельвар. Необходимость суетиться вовсе его не радовала.

Делать нечего. Они принялись собираться на встречу с новым королем. Слуги достали из сундуков одежду попышнее и украшения побогаче. Граф брал с собою большую свиту, и кроме того с ними ехала старшая из своячениц де Бельвара — Мод, которую представилась возможность определить ко двору королевы Элеоноры, обретшей свободу, отобранную у нее покойным ныне супругом-тираном, а вместе со свободою вернувшей себе и власть, и авторитет, — как-никак, на трон всходил любимый сын королевы. Настоящей же или, если можно так выразиться, более непосредственной причиной вывоза Мод в свет являлось очевидное и вполне понятное стремление де Бельвара выдать ее удачно замуж, давно уж приспело время, девице шел восемнадцатый год. Мод переполошилась, что угодно готовая отдать за то, чтобы выглядеть модной, привлекательной, куртуазной, одним словом, и она, хоть и слыла всегда тихоней, «поставила весь Честер на уши», как выразилась графиня Матильда. Графу и Джованни излишне было прилагать столько усилий, они лишь перестали стричься, ибо при дворе пренебрегали поговоркой: «Кто шлем надевает, волос не завивает».

К прибытию Ричарда де Бельвар и Джованни опоздали, задержало их в Честере печальное событие — внезапно умерла вдовствующая графиня, Матильда Фитц-Роберт де Глостер, «бабушка», как все ее за глаза называли. Будучи преклонных лет, она давно уже не обращала внимания на свои болячки, и нашедшая ее девушка-прислужница божилась, что вечером фафиня чувствовала себя вполне бодрой и шутила, а наутро служанка и поверить сначала не могла собственным глазам: оказалось, Матильда Фитц-Роберт тихо и одиноко отдала Богу свою мудрую, утомленную жизненными невзгодами душу. Пришлось отложить отъезд, чтобы устроить достойные похороны и почтить должным уважением знатную женщину, упокоившуюся рядом со своим супругом графом Честерским, мятежным Ранульфом де Жерноном, в аббатстве святого Верберга.

Так что когда де Бельвар, Джованни и Мод прибыли наконец в Лондон, будущий король уже приехал в Англию с континента, где успел принять все положенные ему титулы, и Лондон к этому времени готов был, казалось, лопнуть от неимоверного количества народу, собравшегося в его стенах: кто приехал поглазеть на коронацию, кто со своими невзгодами, надеясь на королевские милости, кто, как и де Бельвар, по долгу вассала короны. Кроме того, объявили амнистию по случаю восшествия на престол нового монарха, и огромное количество преступников, или считающихся таковыми во время прошлого царствования, наводнили улицы и дома, что отнюдь не улучшало ситуацию в душном городе.

Сам Ричард Плантагенет не слишком торопился вступать в свою столицу. Высадившись на английский берег в Портсмуте в первое воскресенье после праздника Успения Богородицы, он направился сначала в Уинчестер, затем в Солсбери, где почтил своим присутствием свадьбу одного из самых преданных слуг королевского дома — Андре де Шовиньи, берущего за себя вдову Бодуэна де Ревера — Денизу де Деоль. Поэтому-то, послав своих слуг вперед, никого из прежних знакомцев де Бельвар в Лондоне при их посредстве не нашел, все либо сопровождали будущего короля из Нормандии, либо поехали встречать Ричарда по пути. И оказалось, таким образом, что графу со своей многочисленной свитой нет возможности напроситься к кому-либо в гости.

Де Бельвару и его людям пришлось чуть ли не силой занимать приглянувшийся графу постоялый двор, достаточно большой, чтобы вместить всех: без малого сорок пять рыцарей, придворных, не носящих оружия, и женщин Мод. Остальным обитателям злосчастной гостиницы пришлось основательно потесниться, кое-кого попроще и вовсе выгнали на улицу, но все равно места не хватило. При других обстоятельствах этот постоялый двор мог бы сойти за весьма приличный, но при такой давке тому, кто