отталкивающее впечатление о телесной близости. Хотя Джованни и боялся, что ему вновь будет больно, де Бельвару удалось, благодаря терпению и ласке, добиться своего.

Тем временем обе комнаты порядком выстудились, особенно оставленная с вечера графская спальня. Де Бельвар позвал слуг и приказал им устроить все наилучшим образом: поправить в своей комнате камин, нагреть постель для него и Джованни и подать для них туда обед; спальню же, в которой его дорогой гость обитал до сих пор, оставить, ибо она ему более не понадобится.

В тот же час, как граф отдал эти распоряжения, весь замок Стокепорт узнал о переселении мессира епископа в графскую постель.

— Давно этого следовало ожидать, — глубокомысленно рассудил на замковой кухне один из оруженосцев де Бельвара. — Странно у них все как-то было, запутанно, а тоже, говорят, дурное дело не хитрое.

— Ах, да как же это? — всплеснул руками Арнуль, едва ему передали новость. — Как это можно? Бедный, несчастный мессир Жан! — разохался он по своему обыкновению.

— Чего это он бедный? — удивились графские пажи, при этом присутствовавшие. — Такая честь, быть выбранным самим маркграфом Честерским! Пусть гордится.

— Молчите, негодники! — прикрикнул на пажей Арнуль. — Неразумные вы еще, это же насилие!

— С чего вы так решили, милейший капеллан? Да и разница какая? — пожал плечами капитан Робер. — Привыкнет.

Арнуль в негодовании на такое вопиющее легкомыслие бросился вон, даже из замка выскочил, побродил по двору, чуть ли не ломая руки. Все дело виделось почтенному капеллану именно таким образом, как де Бельвар пытался представить его Джованни утром: тиран и самодур граф воспользовался беззащитностью молоденького епископа, оказавшегося в полной его власти. Арнуль и помыслить не мог, что мессир Жан поддался на запугивания или уговоры, или еще того невероятнее — прельстился подарками; нет, только жестокое применение силы могло сломить его. Он, конечно же, сопротивлялся, но с одной стороны его физическая слабость, настоящее проклятие добродетели, с другой — неспособность соображать здраво, ибо не стоило забывать, мессир епископ был ударен головой, — послужили соучастниками в преступном замысле де Бельвара. «И теперь бедняжка, мессир Жан, там, у графа наверху, один одинешенек, и некому-то за него заступиться, даже пожалеть его некому», — страдал Арнуль. Он не мог держать такую ужасную новость в себе и побежал, разыскал свою жену, рассказал ей все как понял, но оказалось, она уже тоже о чем-то таком слыхала. Что же мне делать? — спросил ее Арнуль. — Посоветуй хоть ты. да что уж тут поделаешь, — ответила жена, — может, не все так плохо, натешится граф и отпустит…

— Ох, заткнись, дура! — взвыл Арнуль.

Он видел яснее ясного, что остался в одиночестве перед лицом кошмарной проблемы, разрешить которую не доставало у него ни возможностей, ни умения. Первый выход и, в сущности, единственный, пришедший ему на ум, был устроить мессиру епископу побег. Однако благ совет, если знать, как им воспользоваться. Арнуль не отличался излишней самонадеянностью и прекрасно понимал: осуществить такой план совершенно немыслимо, ему ведь никто не сочувствует, значит, все графские люди встанут против него. «Подлые прихлебатели!» — выругался про себя Арнуль. Народу же, а следовательно, его противников, в замке было великое множество, одних только вооруженных рыцарей Арнуль принялся считать — не досчитал, не говоря уже про всякое простонародье.

Другая проблема, не столь непреодолимая, но все же довольно существенная, заключалась в том, что у Джованни не было еще готово ничего из одежды и обуви, одна рубашка, да и та графская. Арнулю пришлось признать, сколь бы ни приходилось ему оттого тяжко: ничегошеньки-то у него не выйдет, на вызволение епископа нет ни малейшей надежды. Сердобольному капеллану оставалось лишь постараться увидеться с Джованни наедине и погоревать вместе с ним над его несчастьем, коли уж никак невозможно помочь делу.

Однако и это последнее осуществить оказалось весьма непросто. Де Бельвар, как на зло, сидел у себя. И Арнуля не звал наверх, как это было у него раньше в обыкновении. Напрасно капеллан бродил около лестницы в графские покои часами напролет. Его не приглашали, а самовольно явиться перед де Бельваром он не осмеливался. «Все оттого, что я уязвлю его совесть, — рассуждал Арнуль. — Я же ему все в лицо могу сказать, как есть, не побоюсь. Он знает мою честность, мои принципы, вот и не хочет меня видеть».

Промучившись так целый день и следующую ночь, Арнуль с утра пораньше занял свой пост на лестнице, и когда де Бельвар позвал наконец («не слишком-то рано», — отметил про себя раздраженный, замерзший Арнуль) своего пажа, отдал ему какие-то распоряжения, и мальчишка убежал исполнять, капеллан решился подняться в графские покои. Едва он приподнял ковер на входе в спальню де Бельвара, как тут же наткнулся на резкое:

— Тебе чего понадобилось? Я разве тебя звал?

— Я, я… пришел, ну… — начал мямлить Арнуль. — Мессир, я пришел спросить, не нужно ли вам чего, какие-нибудь особые распоряжения, — Арнуль, сам того не желая, выделил слово «особые», мысли путались у него в голове; перед ним сидел в своей постели де Бельвар, а рядом с графом лежал Джованни, при неожиданном появлении капеллана он натянул на себя одеяло чуть ли не до макушки, но Арнуль успел выглядеть все, что ему требовалось, а именно — мессир Жан был, по всей видимости, совсем без одежды. «Не из экономии, никак не из экономии, — стучало в висках Арнуля, — у нас на рубашках никогда не экономили».

— Тебе что, нечего делать? — сурово спросил де Бельвар, не давая Арнулю опомниться. — Пошел вон, занимайся своими обязанностями.

— Да, мессир, — едва слышно пробормотал вконец утративший присутствие духа капеллан, не нашедший в себе смелости даже просить прощения, и бросился чуть не бегом из комнаты, слетел по лестнице, едва не сшибив возвращающегося пажа, забился в дальний угол замка. «Ай, как плохо, какой ужас, бедняжка мессир Жан еще и стыдится своего положения, одному Богу известно, каково ему сейчас приходится», — сокрушался Арнуль, словно убедился только сейчас в том, во что и верить до сих пор отказывался. Он еще надеялся на чудо, думал: может, чем черт не шутит, все неправда, слуги по своей грубости не разобрали, не так поняли, но нет, так все и было, именно так, не иначе. «А граф-то, граф! Как с цепи сорвался! Разгневался, вон послал, — Арнуль чуть не заплакал от обиды. — Знает за собой дурное дело, вот и напускается на людей. Грубиян, злодей, такой и был всегда, самовольный. Что хочу — беру, не дай Бог хоть словечко поперек. Значит, он и с мессиром Жаном такой же», — вздохнул Арнуль.

Ему пришлось смириться, как и жертве де Бельвара, запертой на втором этаже донжона, несчастному епископу без епархии, которого Арнуль искренне оплакивал как попавшего в самое, какое только можно вообразить, бедственное положение. Раньше мессир Жан положительно влиял на де Бельвара, столь положительно и благотворно было это влияние, что Арнуль лишь удивлялся силе его авторитета у своего сеньора, теперь же где это благословенное время, растаяло, испарилось, кануло в Лету, теперь все плохо, гляди, чтобы не сделалось еще хуже, какая еще дурь в голову графу взбредет, — Арнулю оставалось только вздыхать и сетовать на злую долю.

На днях Джованни примерял новую одежду, куда дороже и тканями и отделкой, и ладно сидящую на нем, не то что старая, так что вовсе не зазорно было показаться в ней перед кем угодно, не только перед стокепортскими рыцарями, и Джованни решился прервать свое затворничество, чтобы выгулять обновки.

Граф распорядился приготовить обед внизу, в общей зале, пора было уважить своих людей совместной трапезой.

Арнуль смотрел на графа и посаженного рядом с ним на хозяйское место епископа во все глаза.

— Благословите трапезу, мессир, — предложил он, помявшись, и глубоко поклонился Джованни.