— Ты уверена насчет порядка? — уточнил Диксон.

— Довольно обо мне волноваться — я отлично себя чувствую. А теперь мне пора, а то автобус провороню, на обед опоздаю, а ты знаешь, какое это преступление в глазах миссис Уэлч. Ладно, увидимся; полагаю, еще и соскучиться не успеем. До свидания.

— До свидания, Маргарет. До скорой встречи.

Она вышла.

В бессильной ярости Диксон затушил сигарету о капитанский мостик «торпедного катера». Отчего ему так гадко? Вот пройдет первый шок, внушал себе Диксон, то-то он порадуется, что наконец все высказал Маргарет; получалось неубедительно. Диксон стал думать о послезавтрашнем свидании с Кристиной — никакого удовольствия. Некая часть произошедшего за последние полчаса отравила даже мысли о Кристине; правда, Диксон не знал, какая конкретно часть. Знал только, что дорога к Кристине перекрыта, что теперь с Кристиной пойдет наперекосяк, а на какой именно — не предвидеть, не угадать. Маргарет к этому руку не приложит, не науськает ни Бертрана, ни старших Уэлчей; и самого Диксона не заставит взять обратно сегодняшние слова. Нет: то, что случится, по мерзости уступает первому варианту, по трудности противостояния перевешивает второй, а по неопределенности до него обоим вариантам далеко. Диксон чувствовал только, что все испорчено.

Он принялся машинально причесываться перед небольшим зеркалом без рамы. Отключил образное мышление. Очень скоро, он знал, сегодняшние образы займут место среди трех-четырех старых комплектов, также вызывающих судороги отвращения, страха или стыда, не разбирая, где Диксон пребывает и что делает, готовится ли он к лекции или проваливается в сон. Пожалуй, «истерический комплект» потеснит нынешнего лидера хит-парада — случай, когда маленького Диксона вытолкали на школьную сцену, чтобы спровоцировать публику исполнять государственный гимн. Диксон до сих пор слышал свой бесцветный, глухой от фальши голос: «А теперь… давайте все вместе… вместе со мной споем…». Он взял тональность ровно на пол-октавы выше — или ниже — требуемой. Сбиваясь через каждые полдюжины нот — как, впрочем, и весь зал, — путаясь в октавах, обгоняя подпевающих на полтакта или на полтакта отставая, Диксон допел гимн до конца. Попятился, нащупал занавес. Последним, под одобрительные возгласы, аплодисменты и смех, скрылось его пылающее лицо. Нынешний, взрослый Диксон взглянул в зеркало: лицо в ответ чуть не расплакалось.

Диксон взял бутылку Аткинсона и побрел к двери, имея в виду пропустить пару кружек в ближайшем пабе; вспомнил про письмо для Джонса, вернулся — не было причин не отправлять.

На следующее утро Диксон спустился в столовую в восемь пятнадцать, не столько для того, чтобы чтение Джонсом письма произошло при нем, сколько потому, что хотел, точнее, был вынужден, провести это утро за «Милой Англией». Вообще-то Диксон не любил так рано завтракать. Нечто в предоставляемой мисс Катлер снеди: кукурузных хлопьях, бледной яичнице, непрожаренном беконе, опасно хрупких тостах, мочегонном кофе, — нечто более чем сносное в девять утра, когда Диксон обычно завтракал, в восемь пятнадцать как бы собирало по сусекам организма остатки похмельной мигрени, окаменелости тошноты, отголоски шума в ушах. Нынче утром это ретроспективное вертиго взяло Диксона за горло с обычной жестокостью.

Накануне он выпил три пинты горького с Биллом Аткинсоном и Бисли; теперь казалось, что в пространственно-временном континууме открылся замусоренный проулок и три пинты предварялись бутылкой отечественного хереса и венчались полудюжиной чайных чашек красного вина с денатуратом. Прикрывая глаза ладонями, Диксон обошел вокруг стола, словно вокруг дымного костра, тяжело опустился на стул и водянистым молоком залил кукурузные хлопья. Кроме Диксона, в столовой никого не было.

Мысли о Маргарет он гнал, мысли о Кристине по определенным причинам не впускал, и мыслям ничего не оставалось делать, кроме как вертеться вокруг «Милой Англии». Накануне вечером, еще до паба, Диксон попытался понять, на сколько потянут собранные им материалы. Первая страница материалов потянула на страницу и три строчки убористым почерком. При таком раскладе Диксон сможет говорить целых одиннадцать с половиной минут. Определенно требуется материал на оставшиеся сорок восемь с половиной минут; ну, допустим, минус минута на приветствие, еще минута — на питье воды, покашливание, переворачивание страниц. Оставлять время на аплодисменты и вызовы «на бис» явно излишне. Ну и чем он будет кормить аудиторию? На этот вопрос у Диксона был только один ответ: «Да, действительно — чем?» Хотя стоп: можно попросить у Баркли книгу о музыке Средневековья — минимум двадцать минут, только не забыть потом фразу: «Леди и джентльмены, извините, что мой любимый конек унес меня так далеко от нашей темы». Уэлч скушает, не подавится. Некоторое время Диксон выдувал молочные пузыри и страдал от мысли, что придется перенести на бумагу такое количество ненавистных фактов, потом сообразил, насколько полезнее вообще не думать. «Может показаться, — пробормотал Диксон, — что характеристика эпохи, нации, класса преступно неполна, если рассматривается в аспектах, очевидно оторванных от принятого образа мыслей, — например, в аспекте музыки или музыкальной культуры». Диксон склонился над тарелкой. «О, как же это далеко от истины». По обыкновению потирая руки, вошел Бисли.

— Привет, Джим. Почту принесли?

— Пока нет. А что, он уже идет?

— В ванной воду выключил. Сейчас явится.

— Отлично. Где Билл?

— Билл раньше меня проснулся. Я слышал, как он топает. Погоди: кажется, это он.

Бисли уселся за стол и насыпал себе хлопьев; тем временем в дверном проеме возник Аткинсон. Как обычно, особенно по утрам, выражение его лица и поведение в целом подразумевали, что с Бисли и Диксоном он незнаком и в настоящий момент не имеет намерения завязывать какие бы то ни было отношения. Нынче утром он больше обычного походил на Чингисхана, замышляющего чистку в рядах своих военачальников. Аткинсон остановился у стула, окатил его презрением, постоял, щелкая языком и театрально вздыхая, как покупатель, которого медленно обслуживают. Взгляд темных, непроницаемых глаз переместился на стены, заскользил неспешно, задерживаясь на каждой фотографии, приговаривая равно всех и все, что было дорого сердцу мисс Катлер: племянника в форме младшего капрала казначейской службы сухопутных войск; двух малюток двоюродной сестры; загородный дом бывшего хозяина с кабриолетом во внутреннем дворике; агрессивное платье подружки невесты по моде времен Первой мировой. Возможно, Аткинсон полагал, что масштабы нанесенного оскорбления можно уменьшить, если разделить яд на четыре порции, в соответствии с количеством преступных снимков. Все так же молча он, однако, занял свое место за столом, расположил волосатые ручищи ладонями кверху и стал ждать яичницы. До хлопьев Аткинсон никогда не опускался.

Вошла мисс Катлер, стала делить свой киноваристый бекон. Послышались шаги почтальона. Бисли многозначительно кивнул Диксону и вышел в прихожую. По возвращении снова кивнул, еще многозначительнее. Диксон не чувствовал даже намека на запланированное радостное возбуждение. Минуты через две, с письмом в руках и без всякого «доброго утра», появился Джонс, но и тут в Диксоне почти ничего не шевельнулось. В чем дело? В «Милой Англии»? Пожалуй, хотя есть и другие причины; не думать о них сейчас, ни в коем случае не думать. Диксон, как за соломинку, хватался мыслью за письмо, которое Джонс как раз вскрывал и разворачивал. Бисли перестал жевать, замер с набитым ртом; непроницаемый Аткинсон смотрел на Джонса сквозь темные свои ресницы. Джонс начал читать. Молчание густело.

Джонс осторожно опустил ложку. Что-то неуловимое произошло с его прической. Прочно обосновавшийся на щеках оттенок нутряного сала, нынче оживленный парой-тройкой широких царапин (без сомнения, результат использования бритвы, слишком тупой для всякого, в чьем сознании деньгам отведено единственно правильное место), исключал дополнительное побледнение как следствие эмоций вроде тревоги или ужаса. Тем не менее вскоре Джонс поднял глаза — разумеется, не вровень с лицами сидящих за столом, но с определенным прогрессом в этом направлении. Диксон даже вроде как на секунду