Кланяясь, попятились от Евпраксии. Неужели счастливы? Но как может глубоко несчастная женщина сделать кого-нибудь счастливым? Да и чем – словом, одним словом? Или таким людям для счастья нужна лишь малость, лишь слово, лишь какая-то мизерная уступка?

Женитьба Заубуша и Вильтруд невольно заставляла вспомнить ее собственную свадьбу с императором. Ведь и у них было разительное несоответствие, и между ними – такая же, как между бароном и Вильтруд, пропасть лет, которую ничем не дано преодолеть, и столь же случайной получилась тогда первая встреча, в Кведлинбурге. Вечером хотела сказать графине об этом сходстве, но изменила решение и завела речь о своем нежелании считаться дальше женой Генриха, выполнять пустые обязанности императрицы без империи, носить обременительный и постылый сан. Матильда кинулась уговаривать Евпраксию, напомнила ей, что она должна отобрать у Генриха все, что ей принадлежит, подождать итогов своего письма к съезду в Констанце, итоги вот-вот будут, итоги прекрасные, в высшей степени прекрасные. Но Евпраксия не отступала от своего намерения, и графине захотелось проявить доброту:

– Хорошо, ваше величество. Мы с вами будем просить святейшего папу: лишь он, всемилостивый и всевластный, может расторгнуть брак. Но ваша жалоба… Сначала она… Необходимо время. И терпение, ваше величество, терпение…

Евпраксия горько вздохнула.

– Ваша светлость, наверное, помнят, как афиняне решили отпустить на волю мулов, перевозивших тяжести во время сооружения храма: время прошло, и мулы стали пастись, где хотели… Истинно, позавидовать можно этим мулам. Я желала бы снять с себя тяжелый свой сан без всяких условий, не дожидаясь итогов съезда в Констанце. Поверьте, ваша светлость, мне очень хочется возвратиться на родину. Я знаю, что германский император когда-то заключил вас с вашей высокородной матерью в темницу. Вспомните: не рвалась ли тогда ваша душа из той темницы, той, чужой, земли? Вспомните – и вы поймете меня.

– Ваше величество, ваше величество, – прошептала Матильда, – разве я не понимаю вас? Но ведь княжеский съезд и святейший папа…

Выхода не было – приходилось ждать.

Из Констанцы вернулись прежде, чем папа прибыл в Каноссу. Аббат Бодо был в волнении, столь редком для себя и не приличествующем духовному званию. Епископ Федор, который вовсе не знал латыни и разве что мог там, на съезде, переброситься словечком-другим с двумя-тремя прелатами, понимавшими по- гречески, жевал бороду, бормотал, де, на соборе, все было 'весьма и весьма…', воевода Кирпа пренебрежительно махнул своей единственной рукой в их сторону:

– Ни пес, ни выдра! Оговорил тебя на соборе аббат Бодо, императрица.

Сказал при исповеднике и при епископе Федоре. Евпраксия встревожилась.

– Отче, – обратилась она к Бодо, – вы так и не сказали до сих пор…

О моей жалобе. Об итогах…

– Блаженны… – завел было свою песню аббат, но Евпраксия остановила его решительно и резко:

– Вы слышали? Воевода сказал, будто вы говорили на соборе слова негодные. Правда ли это?

– Дочь моя, откуда сему человеку знать, что я говорил? Ему недоступно понимание…

– Полагаешь меня игнорантом в латыни? – прервал его Кирпа. – Забыл о шести годах, проведенных мной в Кведлинбурге? Что молвил ты на соборе про императрицу? Может, повторишь?

– Дочь моя, там требовали объяснений, – немного смешался аббат, – там непременно требовали объяснений, и мне пришлось их дать, как мы и договаривались с тобою.

– Какие же объяснения?

– Он оговорил тебя, Евпраксия, – выступил опять наперед воевода, – опозорил тяжко. Будто все годы императорства ты провела в блуде. Уста мои не вымолвят того, что слышал там. Я-то знаю, что ты всегда была чиста и такой же чистой осталась: крест на том кладу.

Кирпа встал на колени, перекрестился – странно, левой рукой. Аббат Бодо не обескуражился.

– Дочь моя, – сказал он спокойно, – разве не вы жаловались мне, что император тянул вас в дом разврата?

– Я в том виновата или император? И говорила я вам не о себе, а об императоре и о моей несчастной Журине. И в другой раз, когда император наслал на меня нагих… я в том виновата?.. Знаете все, что было, отче!

Как же могли меня – в такую грязь? И перед всеми, кто собрался? Это было ваше объяснение?

– Ежели токмо глаза твои грех видели, то уже и сам ты…

Евпраксия не дала ему кончить слово 'согрешил', гневно указала на дверь.

– Я буду жаловаться на вас святейшему папе. Теперь подлежит обжалованию и моя жалоба к собору, и ваши недостойные действия, аббат. Вы разгласили тайну исповеди, да еще и не правдиво изложили ее. Это двойной грех.

– Ваше величество, у вас слишком мало свидетелей для столь тяжкого…

– Не число свидетелей суть важно – идите.

Сама подняла Кирпу с колен.

Епископ Федор испуганно смотрел на все происходящее. Спросил:

– Гоже ли, дочь моя, сие учинила?

– Видно, никто не защитит моей чести, коль не защищу ее сама, – твердо сказала Евпраксия. – Буду надеяться, епископ, что расскажете правду, когда вернетесь домой.

Отправила и епископа. Оставила у себя воеводу. Теперь – прочь все привычки Каноссы, ничего не ждала от ее властителей. Презренные покупщики!