– Ваше величество, ваше величество, если вы думаете, что задача покажется обременительной отцу Доницо, то позвольте ему посоветоваться с аббатом Бодо… Обратитесь к аббату Бодо, отче, он скажет вам все, что следует.

Монах снова предпринял усилие поклониться, потом понес свою здоровенную мордяку между полок с кожаными фолиантами, беззвучно ступая босыми ногами по мозаичному полу. Наверное, бездарность всегда вот так неслышно скользит в жизни. Евпраксии вдруг сильно захотелось спросить, почему этот Доницо босой, но удержалась, вовремя вспомнив, что она все ж таки императрица. Хотя вряд ли это обстоятельство тут что-нибудь значило, если даже для поэмы бездарного Доницо она сама ничего не могла сделать, а говорить от ее имени должен был аббат Бодо. Один расскажет, другой напишет. От всех издевательств, которые она испытала от Генриха, мордастый монах отделается грязным намеком: 'Пусть о том мой стих промолчит, дабы не слишком самому испортиться'.

Давно не вспоминала больше Евпраксия свои слова: 'Станешь императрицей – осчастливишь мир'. Что там весь мир, попробуй-ка осчастливить хотя бы себя. Бежала из башни, из неволи, а попала в новую неволю, Каносса тоже напоминала башню, только более просторную и изысканно убранную, а в чем еще разница? Железная упорядоченность каносской жизни мертвыми тисками давила душу, твердая разграниченность людей по рангам знатности не давала возможности встретиться с тем, с кем хотелось, вот и получилось, что Евпраксия не виделась пока с воеводой Кирпой, зато вынуждена была ежедневно слушать постукивания деревяшки Заубуша: барона приставили к ней в надежде, что он станет служить императрице точно так же, как императору.

Евпраксия не подпускала барона близко, все распоряжения передавала через Вильтруд, но и та вскоре, переняв от самой Матильды манеру разговаривать, неизменно заводила:

– Мы с бароном…

'Мы с бароном' готовились к свадьбе. И не одни они. Говорили, будто сам папа Урбан прибыл в Каноссу, чтобы соединить руки рыцарской дочери и Заубуша; барон изо всех сил пытался доказать Евпраксии, как он изменился, какое обновление снизошло на него с той ночи, когда он вывел императрицу из заточения, а она… она все равно вспоминала красный мрак соборной крипты, резкий свет, шедший от распятой нагой Журины, и нечистую смуглость тела этого проклятого развратника… Проклятый, навеки проклятый!..

Аббат Бодо осторожно напомнил о жалобе императрицы на императора.

Сама составит она ее или?..

– Не знаю и не хочу! – почти простонала Евпраксия.

– Не беспокойтесь, дочь моя, вам помогут. Если вы дозволите, я покажу вам написанное.

Ее неопытность не знала границ.

– А можно не показывать?

– Нет, нет, дочь моя. Этого нельзя. Жадоба недействительна без вашей печати.

– Я дам свою печать.

Но аббат не отступался:

– Все равно вы должны подтвердить написанное собственноручно.

Он принес жалобу на следующий день. Там не было ничего неестественного. Сетования женщины, оскорбленной и ограбленной.

Требование, чтобы император возвратил все, что ей принадлежит. Она подписала и разрешила поставить свою печать.

– Могут возникнуть некоторые осложнения, – сказал аббат, – не все, кто соберется на съезд, знают историю вашей жизни. Будут требовать объяснений. Кто-то должен дать эти объяснения. Лучше всего это сделать вам.

– Никогда!

– Тогда другой, кто хорошо знает вашу жизнь.

– Но кто?

– Кому вы доверяете, дочь моя.

– Кому же, кому? – Она ведь и впрямь не знала, кому верить на этом свете.

– Вы забыли о самом доверенном и самом верном вам человеке, – обиженно напомнил Бодо.

– О вас? А разве могли бы вы, отче, объяснить им все?

– Как сын церкви, я должен поехать на съезд. Мое место там.

– Я этого не знала… Тогда я прошу вас… Если возникнет нужда, отче…

– Да. Только если возникнет нужда.

Неожиданно Евпраксию осенила другая мысль.

– Отче, а если бы с вами поехали туда и киевские послы? Епископ Федор, воевода Кирпа. Епископ – лицо духовное, воеводу вы знаете давно, он, если нужно, тоже мог бы стать свидетелем за меня…

Аббат не проявил восторга.

– Не знаю, захотят их слушать на германском съезде.

– Говорить будете вы. А они – просто молчащие свидетели. Мне легче перенести все это в присутствии русских людей… Поймите меня, отче.

– Я подумаю над этим, дочь моя.

– Мне не хотелось бы услышать отказ. Считайте, что это мое требование.