– Ты знал, что я родилась в «Холидей-инн», – кажется, говорит она.
Я пялюсь на нее, совершенно недоумевая, совсем уже ебанувшись. Теперь она рядом со мной на кровати. Я продолжаю пялиться.
В конце концов я говорю:
– Просто сними одежду и ложись или стой, мне все равно, на кровати, и, это самое, не важно, родилась ли ты в «Холидей-инн». Понимаешь, о чем я?
– Прекрасно, – говорит она. – Ты случаем не на искусстве учишься все еще?
– Что? – спрашиваю я.
У меня слезятся глаза. Она приглушает свет, и все происходит на самом деле, есть там бойфренд или нет его. Я пьян, но не настолько, чтобы отказываться. В ванной общего корпуса над туалетом сегодня кто-то написал раз пятнадцать: «У Рональда Макглинна ни хуя, ни яиц».
Она поворачивается ко мне – ее плоть мерцает зеленым светом от светящихся слов на компьютерном экране – и ничего не говорит. Я ложусь на спину, и она начинает сосать и пытается засунуть палец мне в жопу. Мне хорошо, а ее от этого реально прет, и я думаю, о чем говорят в ситуациях типа этой? Ты католичка? Тебе когда-нибудь нравились «Битлы»? Или девчонок положено спрашивать про «Аэросмит»? Девчонки в средней школе, помнится, одели черные повязки в день, когда Стивен Тайлер женился. Средняя школа была отстоем. Она все отсасывает, губы влажные, но твердые. Я засовываю руки под ее футболку, щупаю ее титьки. У нее небольшая волосатая бородавка под рукой, и у меня на самом деле от этого даже не пропадает желание. Не особо возбуждает, конечно, но и желания не отбивает.
– Погоди… погоди…
Я пытаюсь стянуть трусы до конца, затем джинсы, но я на кровати, и она у меня отсасывает и пытается раздвинуть ноги еще шире, и, хотя все это вызывает у меня типа отвращение, мне чересчур хорошо, чтобы ныть. Она поднимает голову.
– Болезни? – спрашивает.
– Нет, – говорю я, хотя должен сказать «да, мандавошки» и прекратить все это.
Я снимаю ее футболку через голову, нитка зеленой слюны приклеилась к губам, когда она поднимает голову. Я прикасаюсь сбоку к ее лицу, потом расстегиваю свою рубашку, сбрасываю штаны.
– Подожди, выключи свет, – говорю я ей. Она скалится.
– Мне нравится со светом. – И кладет руки мне на грудь.
– Не, нахуй. Я хочу без света. Решай вопрос.
– Я выключу. – Она выключает. – Так лучше?
Мы снова начинаем целоваться. Что теперь произойдет, думаю я. Кто начнет жуткое порево? Что сказали бы ее родители, если б знали, что это единственное, чем она здесь занимается? Пишет хайку на своем «Эппле», хлещет водку, как какая-то свихнувшаяся алкоголичка, постоянно трахается… Отреклись бы они от нее? Дали бы ей больше денег? Что?
– О, зайка, – стонет она.
– Тебе нравится? – нашептываю я.
– Нет, – снова стонет она, – я хочу включить свет. Я хочу видеть тебя.
– Что? Не верю.
– Мне хочется знать, что я творю, – произносит она.
– Не понимаю, что тебя может смущать, – говорю я.
– Меня заводит неон, – говорит она, но свет не включает.
Я пригибаю ее голову. Она снова принимается у меня отсасывать. Я отталкиваю ее. Головой она работает достойно.
– Подожди, – говорю я, – сейчас кончу…
Она поднимает голову. Я медленно спускаюсь по ней, целую сиськи (которые типа чересчур большие) и затем, минуя живот, к ее раскрытой, распухшей пизде, проскальзываю тремя пальцами внутрь, не переставая ее облизывать. Брюс поет про Джонни-69 или еще кого, а мы трахаемся. И я кончаю – хлюп- хлюп – как в плохом стихотворении, и что потом? Ненавижу эту сторону секса. Всегда есть тот, кто хочет, и тот, кто дает, но с тем, кто дает, и с тем, кто этого хочет, бывает непросто, даже если все успешно. Она не кончила, так что я снова приникаю к ней, и на вкус она отдает семенем, и потом… что происходит, как только кончаешь? Разочарование опрокидывает навзничь. Терпеть не могу это делать, и у меня все еще стоит, так что я начинаю снова ее трахать. Теперь она хрипит, ебется вовсю – вверх, вниз, вверх, и я закрываю ее рот рукой. Она кончает, облизывая мою ладонь, сипит. Все кончено.
– Сьюзен?
– Да?
– Где «клинекс»? – спрашиваю я. – У тебя есть полотенце или еще чего?
– Ты уже кончил? – спрашивает она растерянно, лежа в темноте.
Я все еще в ней и говорю:
– О да, ну, сейчас кончу. На самом деле уже кончаю.
Я немного постанываю, натурально похрюкиваю и затем выхожу из нее. Она пытается удержать меня, но я просто прошу «клинекс».
– У меня нету, – говорит Сьюзен, затем голос ее надламывается, она начинает рыдать.
– Что? Что произошло? – настороженно спрашиваю я. – Погоди. Я же сказал тебе, я кончил.
Лорен
Виктор не позвонил. Я перешла с искусства на поэзию.
Чем мы занимаемся с Франклином? Ну, ходим на вечеринки: «Мокрая среда», «Сушняк по четвергам», вечеринки в «Кладбище», в «Конце света», пятничные вечеринки, субботние вечеринки, дневные воскресные праздники.
Я пытаюсь бросить курить. Пишу в компьютерном классе письма Виктору, но не отправляю. Такое впечатление, что у Франклина никогда не бывает денег. Чтобы хоть что-то заработать, он хочет продавать кровь – может, купить наркотики, может, барыжить ими. В какой-то момент я иду в общий корпус и продаю одежду и старые пластинки. Мы много времени проводим у меня в комнате, потому что у меня двуспальная кровать. С тех пор как уехала Сара (хотя, по ее же собственному мнению, аборт не травмировал ее настолько, чтобы служить оправданием ее отсутствию), рисовать я совсем прекратила. Я присматриваю за Сеймуром, ее котом. Франклин его терпеть не может. Я тоже, но ему говорю, что кот мне нравится. Мы тусуемся в «Пункте потери чувств». Иногда Джуди, первогодка, и мы с Франклином ходим в кино в городе, и всем по барабану. «Что происходит?» – спрашиваю я себя. Мы пьем много пива. Парень из Эл-Эй, все так же в одних шортах и солнечных очках, подкатил ко мне на одной из вечеринок на прошлой неделе. Я практически пошла с ним домой, но Франклин вмешался. Франклин – идиот, на самом деле он гомерически смешон, сам того не желая. Я пришла к этому выводу не потому, что читала его писанину – фантастику «с заметным астрологическим уклоном», ужас, – а по другой причине, которой не понимаю. Я говорю ему, что мне нравятся его рассказы. Я говорю ему свой знак зодиака, и мы обсуждаем смысл и значение его рассказов, но… Я ненавижу его чертовы благовония и не знаю, зачем я так с собой поступаю, почему же я такая мазохистка. Хотя, конечно же, это из-за одного красавчика, выпускника «Хораса Манна», который затерялся в Европе. Я пытаюсь бросить курить.
(…От Виктора нет писем…)
Но мне нравится тело Франклина, он хорошо трахается, и с ним легко кончить. Но мне нехорошо, и когда я пытаюсь фантазировать о Викторе, мне это не удается.
Я иду на занятие по компьютерам. Ненавижу этот предмет, но мне нужен зачет.
– Я говорил тебе, что меня обыскали в Ирландии? – вспоминает Франклин за ланчем.
Когда он произносит что-нибудь подобное, я смотрю прямо перед собой и стараюсь не встречаться с ним глазами. Я притворяюсь, что не расслышала. Иногда он не бреется, и от этого у меня горит кожа. Я не люблю его, мурлычу я себе под нос за ужином; он напротив меня с другими склизкими литературоведами, все в черном, демонстрируют черствое и все же едкое остроумие, и я в шоке от того, какой он неприметный. Но сама-то ты помнишь, как выглядит Виктор? Нет, не помнишь. Его нешуточно переклинило, когда я повесила себе на дверь записку: «Если позвонит моя мать – меня нет. И постарайтесь ничего не передавать. Спасибо». Я пытаюсь бросить курить. Забываю покормить кота.
– Я хочу попутешествовать со своим отцом до того, как он умрет, – сказал Франклин за ланчем.