Что бы он сделал, заявись я к нему как-нибудь вечерком с бутылкой вина или ганджубасом и скажи: – Давай закрутим роман.

Я перебрался в Уэллинг-хаус, напротив комнаты Пола Дентона.

Как раз Деннис-то и настаивал на переезде, потому что не выносил моего жуткого соседа-яппи, с которым, хоть я и учился на последнем курсе, а он на первом, мне было никак не разъехаться, поскольку в прошлом семестре я забыл им напомнить, что возвращаюсь. К счастью, в очереди на одноместную комнату я был первым, так что, когда Сара Дин съехала по причине «инфекции мочеполовой системы», или мононуклеоза (смотря кого спрашивать, потому что всему миру было известно, что после того, как она сделала аборт, ее переклинило), я незамедлительно переехал. Как на грех, так поступил и Деннис, который не жил в кампусе, но чересчур много бухал (садиться за руль отпадало напрочь), чтобы после вечеринки и бессонных ночей в «Пабе» идти домой пешком, и я разрешил ему оставаться в моей комнате, где всякий раз затевались затяжные бои насчет того, почему же я с ним не сплю. Он брал реванш, заявляясь ко мне воскресными вечерами с упаковкой «Дьюарз» и группой сокурсников-актеров, и они по нескольку часов репетировали Беккета (всегда с набеленными лицами) или Пинтера (непонятно почему – и его тоже с побелкой), они надирались и вырубались, это означало, что мне надо перебираться вниз в общую комнату или шляться по коридорам – против чего я не возражал, поскольку всегда надеялся натолкнуться на Пола Дентона.

Впервые я познакомился с Полом на занятии по актерскому мастерству, когда мы должны были сымпровизировать одну сценку, но он показался мне таким красавцем, что я совсем вышел из равновесия и зарубил всю сценку, и думаю, ему было все понятно. Мне было так неловко, что я забил на этот класс и старался не показываться ему на глаза. Ему, наверное, жутко не понравится, что я перебрался в комнату напротив, и он совсем перестанет меня замечать, но у нас теперь хотя бы общая ванная.

Сижу на паре, уставившись в стол, на котором кто-то вырезал «Что же стало с хипповской любовью?». Думаю, что первой девчонкой, которая мне типа понравилась в Кэмдене, была одна хиппи, я познакомился с ней на первом курсе. Она была немерено глупа, но в постели настолько шикарна и ненасытна, что мне было не устоять. До того как я ее трахнул, я видел ее лишь раз на вечеринке где-то в городе в первом семестре. Хиппи предложила мне травы, а я был пьян и не стал отказываться. На самом деле я так нажрался, а шмаль была настолько голимой, что я проблевался на заднем дворе и вырубился в машине девчонки, с которой приехал. Мне было стыдно, но не слишком, хотя девчонка, которая меня привезла, рассвирепела, когда меня опять развезло по всему заднему сиденью ее «альфа-ромео» на обратном пути, плюс она меня приревновала, поскольку ясно было, что мы с хиппи весь вечер строили друг другу глазки, она даже видела, как хиппи поцеловала меня, перед тем как я ушел блевать на задворки.

По-настоящему мы встретились уже в следующем семестре, когда одна моя подружка, с которой я затусовался, когда только поступил в Кэмден (и которая раньше была хиппи, но потом забила), по моему настоянию познакомила нас на вечеринке. Когда, к своему ужасу, я понял, что в первом семестре был на «Введении в поэтический семинар» вместе с хиппи и моей подругой на первом занятии, то принялся было подхалимничать, но она уже укурилась настолько, что ее голова была словно на пружинах, будто какой-то удолбавшийся шалтай-болтай, и, подняв руку, она медленно выговорила:

– Этот предмет полное мозгоебство.

Я перестал на него ходить, обескураженный, но желание трахнуть хиппи осталось.

Восьмидесятые на дворе, не унимался я. Какие могут быть хиппи? Пока я рос в Нью-Йорке, среди моих знакомых не было ни единого хиппи. Но все ж таки объявилась одна хиппушка из городишки в Пенсильвании, ни больше ни меньше. Хиппи была не слишком высокого роста, блондинка с длинными волосами, с острыми чертами лица, а не с мягкими, как все представляют себе хиппи, сдержанная такая. А кожа гладкая, словно коричневатый мрамор, и столь же чистая. Она всегда выглядела чистюлей; на самом деле она казалась ненормально здоровой. Хиппушка, которая говорила вещи типа: «Не твоего ума мыло» – или о еде: «Это очень нежный чили». Хиппушка, которая к столу всегда приходила со своими палочками. Хиппушка, у которой была кошка по имени Тахини.

«ДЖИМ ЖИВ» было написано на ее двери большими темно-лиловыми буквами. Она была постоянно накурена. Ее любимым вопросом было: «Ты под чем?» Она ходила в цветастых футболках. У нее были прекрасные маленькие упругие сисечки. Она ходила в клешах и училась играть на гитаре, но была всегда слишком накурена. Как-то вечером она попыталась принарядить и меня: клеша, цветастая майка, повязка на голову. Не удалось. Это уже было чересчур. Она постоянно говорила «красота». У нее не было никаких целей. Я читал стихи, которые она писала, и врал, что они мне нравятся. У нее был «BMW 2002». Она носила бонг в самопальной цветастой сумке.

Как и все богатенькие хиппи (а эта хиппи была чрезвычайно богата: ее отец был владельцем VISA или что-то вроде того), она моталась за Grateful Dead. Попросту забивала на учебу на неделю вместе с другими богатенькими хиппанами, и они колесили за «дедами» следом по Новой Англии, накуренные в умат, бронируя номера и анфилады комнат в «Холидей-инн», «Говард Джонсон» и «Рамада-инн», не забывая запасаться марками «Синий дракон», или MDA, или MDMA, или экстази. Она возвращалась с этих турне невероятно счастливой, утверждая, что на самом деле она одна из давно потерявшихся деток Джерри, что ее мать совершила типа ошибку еще до того, как вышла замуж за чувака из VISA, и в действительности она – одна из «деток Джерри». Наверное, она и впрямь была отпрыском Джерри, хотя и не уверен, в каком смысле.

Были и проблемы.

Хиппи постоянно твердила мне, что я слишком зажатый, слишком твердолобый. И из-за этого мы с хиппи расстались до того, как закончился семестр. (Не знаю, это ли истинная причина, но, оглядываясь назад, я нахожу странным, что мы вообще парились, потому что секс у нас был офигенный.) Все закончилось в один вечер, когда я сказал ей:

– Похоже, ничего у нас не выходит.

Она была накурена. Я оставил ее на вечеринке, после того как мы покувыркались в ее комнате наверху в Дьюи-хаусе. Домой я отправился с ее лучшей подругой. Она так об этом и не узнала или не осознала этого.

Хиппи вечно триповала, что меня тоже бесило. Хиппи вечно пыталась уговорить меня потриповать с ней вместе. Мне хорошо запомнился тот единственный раз, когда я все-таки отправился с ней в трип и увидел черта: это была моя мать. Меня и без того удивляло, как я вообще ей понравился. Я спрашивал ее, увлекалась ли она когда-нибудь Хемингуэем. (Не знаю, почему я спросил о нем, сам-то я никогда особо не читал.) Она рассказывала мне об Алене Гинзберге, Гертруде Стайн и Джоан Баэз. Я спросил, читала ли она «Вопль» (только слышал о нем на каком-то сумасшедшем предмете под названием «Поэзия и пятидесятые», который завалил), а она ответила:

– Нет. Звучит жестко.

Последний раз, когда я видел хиппи, я читал статью о вопросах постмодернизма (это было, когда я числился на литературном отделении, до того как перешел на керамику, а потом на социологию) для какого-то предмета, который завалил, в каком-то дурацком журнале под названием «Новые левые», а она, накурившись, сидела на полу в зоне для курящих и с какой-то девчонкой разглядывала картинки в альбоме по фильму «Волосы». Она подняла на меня глаза и хихикнула, а затем медленно махнула рукой.

– Красота, – сказала она, переворачивая страницу и улыбаясь.

– Да. Красота, – сказал я.

– Я врубаюсь, – сказала мне хиппи, после того как я прочитал какие-то из ее хайку и сказал, что ничего не понял.

Хиппи сказала мне прочитать «Повесть о Гэндзи» (ее прочитали все ее друзья), но «ты должен читать ее обдолбанным», предупредила она. Еще хиппи побывала в Европе. Франция была «крутой», а Индия «клевой», но Италия крутой не была. Я не спрашивал, почему Италия не крутая, но меня заинтриговало, почему же Индия «клевая».

– Люди там красивые, – сказала она.

– Внешне? – спросил я.

– Да.