Я захлопываю дверь и говорю водителю, чтобы он отвез нас в верхний Вест Сайд.

— А правда, интересно, как это в сегодняшнем кино они, с одной стороны, были шпионами, а с другой стороны — нет? — говорит Дейзи.

— А ее можешь высадить в Гарлеме, — говорю я шоферу.

Я стою у себя в ванной, обнаженный по пояс, смотрюсь в зеркало Orobwener и раздумываю, не стоит ли мне принять ли душ и помыть голову, так как из-за дождя мои волосы выглядят херово. Пока что я наношу на них мусс и расчесываюсь гребешком. Дейзи сидит возле футона в кресле Louis Montoni из меди и хрома и ест ложечкой мороженое Haagen-Dazs с макадамией. На ней только кружевной лифчик и пояс для чулок из Bloomingdale's.

— Знаешь, — говорит она, — сегодня на вечеринке мой бывший парень, Фиддлер, никак не мог понять, зачем мне сдался яппи.

Я не слушаю ее, но, все еще рассматривая свои волосы, выдавливаю:

— Правда?

— Он сказал, — смеется она, — что от тебя у него дурные вибрации.

Я вздыхаю, потом напрягаю бицепс:

— Это… печально.

Она пожимает плечами и бесцеремонно заявляет:

— Он плотно сидел на кокаине. Бил меня иногда…

Я начинаю слушать, но она говорит:

— …но никогда по лицу не бил.

Я вхожу в спальню и начинаю раздеваться.

— Ты считаешь меня дурочкой, да? — спрашивает она, перекинув через ручку кресла загорелые, мускулистые ноги.

— Что?

Я скидываю туфли и нагибаюсь, чтобы поднять их.

— Ты считаешь меня дурочкой, — повторяет она. — Ты думаешь, что все модели — глупые.

— Нет, — я стараюсь не смеяться. — Честное слово, нет.

— Нет, считаешь, — настаивает она. — Я же вижу.

— Я думаю, что ты… — мой голос замирает.

— Да? — усмехается она.

— Я думаю, что ты просто великолепна и невероятно… великолепна, — монотонно произношу я.

— Как мило, — безмятежно улыбается она, облизывая ложечку. — Ты весьма нежен.

— Спасибо.

Сняв брюки, я аккуратно складываю их и вместе с рубашкой и галстуком вешаю на черную вешалку Philippe Stark.

— Знаешь, недавно я видел, как моя горничная вытащила из мусорного ведра кусок зернового хлебца.

Дейзи переваривает услышанное, а потом спрашивает:

— Зачем?

Я выдерживаю паузу, разглядывая ее плоский, рельефный живот. Ее тело — загорелое и мускулистое. Мое тоже.

— Она сказала, что проголодалась.

Дейзи вздыхает и задумчиво облизывает ложку.

— Как тебе моя прическа?

На мне остались только трусы от Calvin Klein, которые натягивает моя эрекция, и пятидесятидолларовые носки от Armani.

— Нормально, — пожимает она плечами. — Хорошо.

— Сегодня я избил девушку, попрошайничавшую на улице, — я делаю паузу, а потом продолжаю, стараясь взвешивать каждое слово. — Она была молоденькой и казалась испуганной, у нее была табличка, что она потерялась в Нью-Йорке и у нее ребенок, хотя я его не видел. Ей нужны были деньги, на еду и еще что-то. На билет на автобус до Айовы. Мне кажется, это была Айова… — я замолкаю, скручивая носки, а потом снова расправляю их.

Дейзи с минуту смотрит на меня пустыми глазами, затем спрашивает:

— А что потом?

Я рассеянно молчу, поднимаюсь, чтобы пойти в ванную, и бормочу:

— Потом? Избил ее до полусмерти.

Из шкафчика в ванной я вынимаю презерватив и возвращаюсь в комнату.

— Она сделала ошибку в слове «калека». То есть, я не поэтому ее избил, но все-таки… знаешь, — пожимаю я плечами. — Изнасиловать ее я не мог — она была слишком уродливая.

Дейзи встает, кладет ложку рядом с коробочкой Haagen-Dazs на столик дизайна Gibert Rhode. Я делаю ей замечание:

— Нет. Положи ее в коробочку.

— Извини, — говорит она.

Пока я натягиваю презерватив, она восторгается вазой Palazzetti. Я ложусь на Дейзи, мы занимаемся сексом, но подо мной, даже в свете галогеновых ламп, всего лишь тень. После мы лежим на разных сторонах кровати, я дотрагиваюсь до ее плеча.

— Мне кажется, тебе пора домой, — говорю я.

Она открывает глаза, почесывает свою шею.

— Мне кажется, я могу… сделать тебе больно, — говорю я ей. — Боюсь, я не смогу сдержаться.

Посмотрев на меня, она пожимает плечами.

— Ладно, хорошо, — она начинает одеваться. — Мне все равно не нужны серьезные отношения.

— Мне кажется, может случиться что-то ужасное, — говорю я ей.

Она натягивает трусики, смотрит на свое отражение в зеркале Nabolwev и кивает:

— Я поняла.

После того, как она оделась и закончились минуты тягостного молчания, я, не без надежды, спрашиваю:

— Ты же не хочешь, чтобы тебе сделали больно, правда?

Она застегивает верхние пуговицы своего платья и, не глядя на меня, вздыхает:

— Поэтому я и ухожу.

Я говорю:

— По-моему, я упустил эту возможность.

Все утро я не отвечал на звонки. Я устало смотрел на радиотелефон, а сам пил травяной чай без кофеина. Потом я пошел в тренажерный зал, где занимался два часа, потом пообедал в «Баре здоровья», но смог съесть только половину салата из цикория с морковкой. Возвращаясь из заброшенного высотного здания возле Хеллc Китчен[33], где я снимал квартиру, я остановился в «Barney's». Потом сходил к косметологу. Поиграл в сквош с Брюстером Уипплом в Йельском клубе и оттуда зарезервировал столик в «Texarkana», где мы сегодня ужинаем с Полом Оуэном, — на восемь часов на имя Маркуса Холберстама. Я выбрал «Texarkana», потому что знаю, что сегодня вечером там, скорее всего, не будет никого, кто меня знает. К тому же сегодня мне хочется поесть свинину с чили и выпить парочку кружек Dixie. Сейчас июнь, на мне льняной двухпуговичный костюм, хлопчатобумажная рубашка, шелковый галстук и кожаные туфли без шнурков, все от Armani. У дверей «Texarkana» ко мне подходит веселый черный попрошайка и объясняет, что он младший брат Боба Хоупа. Ну да. Он протягивает мне пластиковую кофейную чашку. Это кажется мне забавным, и я даю ему четвертак. Я опаздываю на двадцать минут. Из открытого окна на Десятой улице доносятся последние строчки песни Битлз «A Day in the Life», «Просто