Замке хозяйка, — сказала она, улыбаясь прискорбно, — Мне за всем наблюдать; и здесь мне приказывать может Только рыцарь, мой муж и мой господин». — «Посмотрите, — С сердцем вскричала Бертальда, — подумать можно, что этой Бедной, невинной воде самой не хочется с божьим Светом расстаться: как жалко она трепещет и бьется!» В самом деле, чудно кипя и шипя, из-под камня Ключ пробивался, как будто спеша убежать и как будто Что из него исторгнуться силой хотело. Тем с большей Строгостью свой приказ повторила Ундина; охотно Был он исполнен: Ундину любили, а гордость Бертальды Всех от нее удаляла, и каждому было приятно Той угодить, а этой сделать досаду; и камень Крепко-накрепко устье колодца задвинул. Ундина Тихо к нему подошла, над ним задумалась, что-то Пальчиком нежным своим на нем написала, в молчанье Грустном потом посмотрела вокруг себя и, вздохнувши, Медленным шагом в замок пошла. На камне ж остались Видны какие-то странные знаки, которых дотоле Не было там. Ввечеру, когда Гульбранд возвратился В замок Рингштеттен, Бертальда ему в слезах рассказала То, что случилось с колодцем. Сурово взглянул на Ундину Рыцарь; она стояла, головку склоня и печально В землю глаза опустив; но однако, собравшися с духом, Вот что шепнула в ответ: «Всегда справедлив господин мой; Он и раба не осудит, не выслушав; тем наипаче Мне, законной жене, он позволит в свое оправданье Слово сказать». — «Говори», — сердито ответствовал рыцарь. «Я бы желала, чтоб был ты один», — сказала Ундина. «Нет, при ней!» — Гульбранд возразил, указав на Бертальду. «Я исполню волю твою, — она продолжала, — Но не требуй того, прошу, умоляю, не требуй». Голос ее был так убедителен, очи так нежны, Все в ней являло такую покорность, что в сердце Гульбранда Солнечный луч минувших дней пробежал; он Ундину Дружески за руку взял и в ближнюю горницу с нею Вышел; и вот что ему сказала она: «Уж коварный Дядя мой Струй довольно известен тебе; не один раз встречался Он с тобою здесь в замке; Бертальде же так он Страшен, что может она умереть. Он бездушен, он просто Отблеск стихийный наружного мира; что в жизни духовной Здесь происходит, то вовсе чуждо ему; здесь глядит он Только на внешность одну. Замечая, как ты недоволен Мной иногда бываешь, как я, неразумный младенец, Плачу, как в то же время Бертальду, случайно быть может, Что-нибудь заставляет смеяться, в своем безрассудстве Видит он то, чему здесь и признака нет, колобродит, Злится и в наши дела, незваный, мешается; пользы Нет от того никакой, что ему я грожу и гоняю С сердцем отсюда его; он мне, упрямый, не верит; в бездушной, Бедной жизни своей никогда не будет способен Он постигнуть того, что в любви и страданье и радость Так пленительно сходны, так близко родня, что разрознить Их никакая сила не может: с улыбкою слезы Сладко сливаются, слезы рождают улыбку». И очи, Полные слез, с улыбкой поднявши, она исподлобья Робко смотрела Гульбранду в лицо; и все трепетанье Прежней любви он почувствовал в сердце; Ундина глубоко То поняла, к нему прижалась нежней и в блаженстве Радостных слез продолжала: «Когда словами не можно Нам бестолкового дядю Струя унять, то затворим Вход ему в замок; единственный путь, которым сюда он Может свободно всегда проникать, есть этот колодезь; Он с другими духами здешних источников в ссоре; Царство ж его начинается ниже, вдоль по Дунаю. Вот для чего я на камне, которым колодезь задвинут, Знаки свои написала: они беспокойного дядю Струя власти лишили, и он ни тебя, ни Бертальду Боле не будет тревожить; он камня не сдвинет. Но людям Это легко; ты можешь исполнить желанье Бертальды; Но, поверь мне, она не знает, чего так упрямо Требует; Струй на нее особенно злится. А если Сбудется то, что он предсказал мне (хотя и без всякой Мысли худой от тебя), то и сам ты, мой милый, не будешь Вне опасности». Рыцарь, глубоко проникнутый в сердце Великодушным поступком своей небесной Ундины, Обнял ее с горячностью прежней любви. «Мы не тронем Камня; отныне ж и все, что ты когда ни прикажешь, Будет в замке от всех, как теперь, исполняемо свято, Друг мой Ундиночка». Так ей рыцарь сказал, и Ундина, Руку целуя ему в благодарность за милое, столько Времени им позабытое слово любви, прошептала Робко: «Милый мой друг, ты ныне со мной так безмерно Милостив, ласков и добр, что еще об одном попрошу я. Видишь ли? Ты для меня как светлое лето; в сильнейшем Блеске своем оно иногда себя покрывает Огненно-грозным венцом громовых облаков и владыкой, Истинным богом земли нам является; точно таков ты Кажешься мне, когда, на меня прогневан бывая, Грозно сверкаешь, гремишь и очами и словом; и в этом, Милый, твоя красота, хотя и случится порою Мне, безрассудной, плакать; но слушай, друг мой: воздержен Будь на водах от гневного слова со мною; единым Словом таким меня передашь ты в волю подводных Сродников; мстя за обиду их рода, они невозвратно В море меня увлекут, и там в продолжение целой Жизни я буду под влажно-серебряным сводом в неволе Плакать, и мне уж к тебе не прийти; а если приду я… Боже! то это будет и пуще тебе на погибель.
