— Тьфу! Чего же ты мне голову морочишь?

— Не морочу. Просто говорю, что они бы ушли, а мы нет. Понимаешь, в этом разница. «Либерти» их пароход, они строили. Я не хочу унижать американцев, я сказала: они хорошие моряки. Да, это так, я их видела в караване. Но, понимаешь, мы просто другие...

— Королевские?

— Нет... — Аля досадливо куснула губу, кожа сморщилась на переносице. — Нет!

— Ладно, — сказал Огородов. — Понимаю. Они долго молчали, поглядывая то в растерзанную ветром воду, то в серую штормовую мглу, когда «Гюго» поднимался, устало креня стальные бока.

— Хорошо, что ты понимаешь, Огородов, — сказала потом Аля. — Не меня, не то, что я говорю. Такое каждый сам про себя должен знать. Ведь этому не научишь, само должно прийти. Вот ко мне и пришло. Сегодня на вахте. Подняла голову и увидела Полетаева, — она вздохнула, и голос ее дрогнул, — Реута тоже. Увидела, как спокойно они держатся, и поняла... Знаешь, к нам два судна идут на помощь. С танкером будет три. И все нашего пароходства.

Идут на помощь? Два судна? Это была новость! Огородов придвинулся, давая Але понять, что готов выслушать подробности. Но она сказала коротко:

— Снова «SOS» дали. Раньше просили подойти один танкер, а теперь всех, кто услышит. Только ведь на такой волне опять ничего не получится.

Огородов уловил, что Аля имела в виду. Про это уже сто раз твердили за последние дни: простому судну «Гюго» к берегу не дотащить. Нужен буксир — не трос, а пароход, у которого есть специальная лебедка. Она автоматически потравит конец, не даст ему напрячься до предела. «Но раз нет его, специального буксировщика, — подумал Огородов, — так надо стараться простым манером. Порвем еще концы, а с места, может, сдвинемся. Только бы шторм утих. Не в буксировке даже трудность, а чтобы переборка машинная выдержала, чтобы «Гюго» ко дну не пошел».

Он соображал, что можно будет сделать, если лопнет переборка в машине, и, мысленно ощупывая рваные края корпуса, вспомнил о той части, что отвалилась и, словно другой пароход, унеслась за хмурый горизонт.

— Аль, — позвал Огородов, — а представляешь, каково там Маторину и Левашову? Вот уж кто попал в передрягу...

Она резко повернулась, тревожно смотрела усталыми глазами.

— Да, — сказала негромко. — Я все время о них думаю. И, знаешь, как останусь одна, слез сдержать не могу. Что с ними?

— Ты плачешь? — спросил Огородов. — Ты? — И тут же утешил: — Целы будут... К ним кто-нибудь тоже подошел.

Аля молчала. Она все так же тревожно смотрела на электрика, точно и не слышала сказанного, и он чувствовал, что сейчас она не наедине, а тут, при нем, разревется.

Сверху, на мостике, кто-то простучал башмаками. Потом еще топот и крик:

— Самолет, самолет! Вон, справа!

Точка, ползущая мухой по краю туч, быстро росла, выбросила по краям крылышки, а потом обнаружилась во всех подробностях «Каталина», летающая лодка, какие всегда встречали пароход ровно за двое суток хода до американского побережья.

В маленьком иллюминаторе самолета замигал огонек, желтый, точно пламя свечи. Он мигал все время, пока «Каталина» описывала круг — так низко, что были видны развалы на носу фюзеляжа, как у быстроходного катера.

Огонек отмигал, и тотчас у «Гюго» на фалах выстроилась разноцветная очередь флагов — УОБР — позывные. Самолет отвернул и стал кружить над танкером, пока и там не затрепыхались флаги, подтверждая советскую принадлежность судна.

Самолет, красиво откинувшись набок, прошелся над пароходами последний раз и растаял среди облаков.

— Вот видишь, — убеждал Огородов Алю. — Три судна и самолет. Мало? Обойдется, как пить дать обойдется!

Сашка лежал в подшкиперской, на бухте манильского троса, и боль сводила его лицо до страшной гримасы.

Надо же, чтобы еще это ко всем нашим бедам стряслось! Мы уже закрепили плот у люка, и я хотел лезть под брезент, вниз, но так тряхнуло, что я подумал: «Все» теперь все». И зажмурился от страха и бессилия.

«Виктор» устоял. Каким-то отчаянным, безнадежным усилием скатил с палубы вспененную воду и побрел дальше по ветру, пересчитывая гребни, кланяясь им. И тогда я открыл глаза и увидел, что Маторин странно осел, обняв пиллерс, и лицо его, красное, обветренное, мокрое от брызг, исказилось.

Я бросил брезент на люк, выждав момент, перекатился к Сашке. Я, видимо, задел его, конечно, задел, и вот тут-то он в первый раз закричал, завыл так громко, что голос его, мне показалось, должны были бы услышать по всему чертову океану.

Я испугался еще сильней (тот прежний страх от удара волны еще ворочался в груди) и зачем-то ухватился одной рукой за плечо Сашки, а он, размахнувшись, как бы отбиваясь от меня и все еще воя, громко и тоскливо воя, саданул мне ниже уха, в шею, больно и обидно.

На секунду мы замерли оба, и потом он выругался:

— У, дьявол соленый! — и сник на палубу, тяжело, болезненно, свернувшись калачиком у своего пиллерса.

И я понял, что у него что-то стряслось с ногой, и вспомнил про аптечку, которую мы достали из спасательного плота, и обрадовался, что там есть шина и бинты, а потом подумал, что радоваться вовсе нечему, хоть бы в аптечке было сто складных, хитроумно придуманных шин, потому что теперь только я могу передвигаться, только один делать, если что придется, а главное, вдруг с ногой что-то серьезное, и я вряд ли смогу помочь. И от тоски, от снова прихлынувшего бессилия заорал на Сашку:

— Что же ты, голова!

Потом я тащил его к люку, выгадывая паузы в качке, и он помогал мне своими сильными руками, сжав короткие, крепкие зубы. Хорошо, еще нас развернуло, волны колотили теперь по разлому, и нам не надо было бояться, Что зальет подшкиперскую, хотя там уже, несмотря на брезент, прикрывавший люк, было полно воды.

Кое-как Маторин перевалился на трап и полез вниз, в темноту, кряхтя и ругаясь. И тогда я заметил самолет. Он прошел низко над нами — была видна синяя звезда на фюзеляже и тонкие усики пулеметных стволов, торчащие из вздутых, прозрачных колпаков.

Я даже сначала не понял, как это вдруг — самолет, а потом замахал руками, радостно закричал не то Маторину, не то самолету, вернее, человеку, который привиделся мне в прозрачном колпаке.

Но сизые сумерки тотчас сглотнули самолет. Я подождал немного, а потом, срываясь со ступеней трапа, спустился вниз, в подшкиперскую, где на бухте манильского троса полулежал Сашка. Чадное пламя коптилки смутно освещало его отрешенное, нахмуренное лицо.

— Самолет! — выкрикнул я. — Ты слышал, над нами пролетел самолет? Теперь спасены! Все-таки в современном океане не затеряешься. Я же говорил! Ну чего же ты не радуешься?

— Нога, — сказал он тихо и мрачно. — Выть хочется. Помоги-ка.

И тут я заметил, что он сидит почти что в воде. Видно, силы оставили его, когда он добрался сюда, к высокой бухте троса, и застыл так, ожидая меня. Я помог ему взобраться на сухое место, поправил фитиль коптилки и молча стоял, чувствуя, что сейчас первым говорить должен он.

— Режь, — сказал наконец Сашка и показал на свой резиновый сапог, плоско лежавший на витках