А хуже всего — Тоф считает себя одним из нас. Он всегда проводил много времени с моими друзьями — еще совсем маленьким он общался с Флэггом, Муди, Марни и остальными, считал их своими друзьями, — но в последнее время эта аберрация достигла пугающих масштабов. Конечно, он нормально общается с одноклассниками, но при этом цепенеет при мысли, что с кем-то из ровесников можно подружиться. У него не укладывается в голове, какую чушь они несут. Совсем беда с девочками, но и мальчишки недалеко от них ушли. Он без стеснения участвует в тусовках, где собираются люди моего возраста, особенно если они пока чужие и готовы к салонным играм. Нет ничего необычного в том, чтобы на каких-нибудь шашлыках у Марии вдруг видеть, как Тоф стоит в центре группы из пятнадцати-двадцати человек, рассевшихся на двух диванах буквой V, и растолковывает им принципы и нюансы шарад, — я не учил его этой игре, но он прекрасно ее знает и готов организовать всех вокруг. Все воспринимают его присутствие как должное, а если в офисе…

Пол: Эй, Тоф!

Муди: Эй, малыш!

…кто-нибудь замечает, кто он такой, нам всем приходится отступить на секунду, всмотреться и понять, кто же он такой, по крайней мере — в первом приближении: а он — просто семиклассник. Разумеется, сам он с трудом понимает разницу. Недавно, когда мы с ним и Марни возвращались с моря, это стало очевидным. Мы с ней говорили про одного из наших новых волонтеров, которому двадцать два, а значит, он намного моложе, чем нам казалось…

— Правда? — спросил Тоф. — А я думал, он нашего возраста.

Тоф сидел сзади и просунулся вперед, крутя головой между мной и Марни.

— Ой. Господи, — сказала Марни и прыснула.

Тофу понадобилось еще несколько секунд, чтобы осознать, что он ляпнул.

— Тоф, тебе одиннадцать лет.

Он покраснел и откинулся на спинку. Марни продолжала хохотать.

Но хотя мне отчаянно хочется, чтобы он влился в свою возрастную группу, я боюсь, что, если он вольется в нее слишком хорошо, то окажется недосягаем для моих собственных нужд. А как жить, если рядом нет никакого Тофа, который всегда под рукой, здесь, в этой комнате, всегда готов сбегать по какому-нибудь поручению, готов к тому, чтобы его пихнули в стенку, надавали по почкам или везли, как сейчас, например, в Берклийскую гавань, чтобы там перекидываться разными штуками? Без Тофа нет жизни. Мы ездим к этой гавани, если нам хочется покидаться чем-нибудь на берегу, а на поездку к океану нет времени. То, что называется «Берклийская гавань», на самом деле — отвал, продолжение Юниверсити-авеню, вытягивающийся, как палец, прямо к Заливу. Если проехать мимо лодок на приколе, клубов и ресторанов, оказываешься в парке, вытянутом вдоль залива, огромном, где очень мало деревьев и очень много травы. Это рай для воздушных змеев, особенно — самая дальняя часть, та, что дальше всего выдается в Залив. Там всегда толпы — бывают и дети с родителями, но в основном полупрофессионалы, у кого-то — обычные змеи, у кого-то пилотируемые в виде истребителей «Ф-16 Томкэт», с пультами дистанционного управления, детально проработанные, с окнами и кабинами пилота, с искусно сделанными свободнонесущими крыльями и тридцатифутовыми хвостами, они мотаются взад и вперед, потом резко по диагонали летят вниз, почти касаются травы, а потом снова взмывают вверх, а их хозяева суровы, сосредоточены, прямо капитаны у штурвалов.

Их трейлеры и фургончики припаркованы рядом, на площадке в дальнем конце, который почти соприкасается с Заливом, и они сидят на раскладных стульях и обсуждают новые модели тросов, перспективы объединения всех любителей воздушных змеев или как сделать так, чтобы нам напакостить, как сделать так чтобы им, блядь, нагадить, чтобы они позлились; они — это мы, те, кто пытается чем-нибудь перебрасываться. Подъезжая к гаванн, мы молимся, чтобы их там не было, но всякий раз, и сейчас тоже, они тут как тут. Мы паркуемся, оставляем в машине обувь, достаем вещи, а у Тофа…

— Слушай, сними свою бейсболку.

— Чего-чего? — спрашивает он.

— Они у нас одинаковые. Сними свою.

— Сам снимай.

— Нет, ты сними. У меня волосы хуже выглядят.

— Ничего подобного.

— Хуже-хуже. У тебя они еще прямые. А мои сам знаешь, на что похожи, если я похожу в бейсболке.

— Ах какая жалость.

— Ладно, ладно.

— Спасибо.

— Придурок.

Мы хорошо экипированы: у нас масса штук, которыми можно бросаться. Сначала — футбольный мяч, но надолго его никогда не хватает, потому что у Тофа еще слишком маленькие руки, чтобы его схватить. Потом — бейсбольный мяч, он серьезно нужен нам для тренировки, ведь Тоф сейчас в команде получше, ребята в ней постарше, повыше и покрепче, и его уже начинают обходить, задвигать на второй план — его оставляют на внешнем поле, иногда на правом, и после стольких лет тренировок это унижение для нас обоих. Поэтому мы кидаем в небо мяч, пытаясь, хотя и не особенно старательно, не задеть змеи, и все-таки сбиваем их, пока они болтаются и пляшут над нашими головами, а тросы пролетают между нами.

Он пропускает мяч. Он пропускает мяч потому, что экспериментирует и отрабатывает фокусы.

— Эй, ты не в баскетбол играешь, чудило!

— Ты не в баскетбол играешь, чудило.

— Кончай меня передразнивать.

— Кончай меня передразнивать.

Сегодня он все повторяет за мной.

Мы снимаем перчатки и кидаем фрисби, ожидая, пока соберется восторженная толпа. Места здесь поменьше, чем на пляже или в парке на холмах, и скромные размеры площадки требуют известной аккуратности и столько силы, сколько мы обычно вкладываем в бросок, тут не надо, все равно не выйдут броски длинные, высокие и мощные, те, которыми мы известны и знамениты. Но мы все-таки их совершаем, мы посылаем фрисби между свисающими по диагонали тросами воздушных змеев, заставляем его огибать случайных прохожих и ловим каким-нибудь безумным способом — между ног (но не так, как делают фрисбиметатели-щеглы), за спиной (прыгнув и вполоборота слева направо), на палец, так что диск крутится — раз, другой, третий — мы укрощаем его, пока его вращение не прекращается. Мы великолепны. Этого нельзя отрицать.

Прямо перед нами — парочка: мужчина — черный, женщина — белая, они гуляют с дочерью лет четырех с кожей орехового цвета. Этот смешанный цвет намного красивее, чем у обоих родителей, и примечательно, насколько заметно, что она — результат смешения родительских пигментов. Коричневое и белое рождают светло-коричневое — цвета кожи смешиваются, как краски.

— Бросай, чувырло.

— Лови.

Фрисби, брошенный Тофом, отклоняется от курса, летит к этому семейству и едва не сносит голову малютке. Папа ловит фрисби и пытается подать его мне, но кидает неуклюже, как подкову. Бедолага.

Этот парк — прибежище неожиданных человеческих комбинаций. Еще больше, чем Беркли, он похож на лабораторию (в таком случае трава — фундамент) по экспериментальному скрещиванию людей, это мировая столица смешанных парочек. Не меньше половины всех парочек, будь то супруги, любовники, люди на первом свидании или просто те, кто вместе бегает по утрам, — смешанные: по большей части — черные и белые, но часто встречаются сочетания азиатов и белых (в том числе более экзотический вариант: мужчина-азиат и белая женщина), дуэты латиносов и белых, черных и азиатов, небольшие компании лесбиянок. Будто кастинг, подобранный для рекламы какого-нибудь банка.