почувствовал непреодолимое желание нарисовать ее мягким красным карандашом на большом листе бумаги. Сначала я сделал эскиз, бегло набросал общие контуры, чтобы все наверняка поместилось, кое-что подправил. Поначалу казалось, будто слева остается слишком мало места. Я сдвинул ее голову вправо, чтобы подушка целиком влезла в рисунок. Грубыми штрихами наметил контуры кровати, металлическую раму. А потом начал с лица — обычно я не рисую лицо в самом начале, я считаю: если сразу не схватишь сходство, испорчен весь рисунок, — но на сей раз ее лицо далось мне легко, оно в профиль было геометрически простым, впалым, едва-едва выступало над подушками, оно было как бы сглажено: в организме происходили какие-то процессы, из-за которых ее лицо и стало впалым и сглаженным, и еще оно лоснилось от желтухи и выделений, выходящих через кожу, это были все выделения, которые выходили бы из ее тела, если бы остальные органы функционировали нормально. Потом я нарисовал трубы, капельницу, алюминиевые бортики кровати, одеяла. Когда с этим было покончено, вышел довольно аккуратный, хороший рисунок, по центру — более детализированный, ближе к краям — менее проработанный. Он хранится у меня до сих пор, хоть и обтрепался… Я никогда не умел беречь свои рисунки: я их не выкидываю, но обращаюсь с ними кое-как. К примеру, этот рисунок — может, самый важный из тех примерно десяти тысяч, что я рисовал на занятиях и просто так, ничего важнее и никогда не рисовал и не нарисую, но недавно я стал его искать и увидел, что он торчит из старой папки и уголок у него оторвался. Ну вот как я мог так небрежно отнестись к памяти о матери? И вообще, начнем вот с чего: зачем я стал его рисовать? Что все это значит?
Предположим. Но я ведь помню, что собирался ее сфотографировать. Я тогда часто делал рисунки с фотографий, и я думал, что они потом очень пригодятся — в смысле, фотографии, — что надо наснимать побольше, с разных ракурсов, а потом пользоваться ими как источником для рисунков.
Не стал. Если честно, я даже твердо не решился. Насколько помню, я просто подумывал об этом.
После панихиды мы просидели в доме у священника минут двадцать, пили чай с печеньем, а потом попрощались. Там была моя тогдашняя девушка, Кирстен, мой брат Билл и мой дядя Дэн, и когда прошло немного времени, мы сказали: увидимся позже, мы вас любим — как-то так, и стартовали, до краев переполненные адреналином, и ехали на машине, пока не наступила полночь, и сделали остановку в Атланте. На следующий день мы ехали, пока у трассы не появился песок — мы оказались во Флориде, там купили новые плавки и купальники, и в машину к нам забился песок (это была отцовская машина, а отец ни за что не позволил бы нам ездить на ней или приносить внутрь еду), ночью мы смотрели в номере мотеля канал «Эйч-би-о», днем мы с Тофом играли во фрисби на белом-белом пляже, и ветер дул теплый и влажный, а вечером мы позвонили Биллу и даже подумывали, не зайти ли к родственникам, которые там жили — Том и Дот, я их уже упоминал выше, — но потом все-таки не стали, потому что они были старые, а мы тогда решили, что не хотим иметь дело со стариками.
Я даже не похоронил их как полагается…
Я не знаю, где они.
Их кремировали. Они приняли решение — полагаю, сообща, один бог знает почему и кто это первым придумал, — пожертвовать свои тела науке. Мы совершенно не понимали, почему они так сделали, это настолько не вписывалось в их убеждения, насколько мы их себе представляли, и мы ни разу не слышали, чтобы они о чем-то подобном упоминали. Отец был атеистом, нам это было известно; мать говорила, что он поклоняется «Великому Древу», так что в его случае это еще куда ни шло, но мать-то была истовой католичкой, и у нее было гораздо больше романтики, эмоций, даже предрассудков во всем, что касается таких вещей. И вдруг ни с того ни с сего они распорядились именно так — не помню, когда мы об этом узнали, до или после, — кажется, после смерти отца, но до смерти матери, — и вот так, представьте себе, все и вышло. Их отправили к коронеру или куда-то там, а после этого в какой-то момент их забрала донорская служба и отвезла в какое-то медицинское учебное заведение, чтобы черт знает что с ними делать.
А как же иначе. Правда, тогда нам казалось, что это скорей благородно. Мы страшно удивились — ну, что они пожертвовали, и поэтому, когда у нас было полное ощущение, что все идет наперекосяк, мы просто махнули рукой; думаю, отчасти потому, что так было меньше хлопот.
Ну, с гробом и так далее. Вернее, без гроба.
Нет. Ничего не было. Конечно, по ним обоим отслужили панихиды, но заморачиваться с гробами мы не стали, все равно они были бы пустыми.
Нет.
И надгробных памятников нет. Мы вообще, если честно, понятия не имеем, что с ними стало. То есть служащие компании, которая занимается пожертвованными телами, обещали, что после того как тела используют, они кремируют останки и перешлют их нам, но они этого не сделали. По крайней мере пока. Они говорили, что сделают все в течение трех месяцев. Но сейчас прошло уже почти два года.
Именно. Кстати, забавная штука: они называют их не просто «останки», а «кремированные останки». Но мы все-таки думаем, что их прах нам еще могут прислать. Бет считает, что мы не получили их потому, что несколько раз переезжали. Она думает, что они, скорей всего, пытались с нами связаться и не смогли найти, потому что сначала мы снимали дом в Беркли, потом еще раз переехали, и в конце концов они их просто выкинули. А я все-таки думаю, что они еще могут где-то храниться.
Нет. Кажется, Бет пробовала. Вообще об этом заходит речь примерно раз в два месяца, но в последнее время все реже и реже. Все-таки нам непросто: чем больше времени проходит, тем больше мы чувствуем, что это все давно прошло, и даже заводить такие разговоры для нас уже почти невозможно. Тема довольно позорная, это правда. По крайней мере, для меня. И пожертвование, и то, что нет надгробных памятников и не было похорон, и то, что мы продали или выбросили почти все, что было в доме. Мы тогда были как в тумане и очень быстро переехали, нам очень много всего надо было сделать. Я пытался окончить колледж и мотался взад-вперед: три дня в Чикаго, четыре — в Шампейне, и так всю весну, а Бет пришлось сделать все остальное: она пыталась продать дом, организовать распродажу имущества, найти для Тофа школу в Беркли, оплачивать всевозможные счета, продавать материну машину… Мы были уверены, что нам все простится, правда, все ошибки, все чудовищные ошибки. Кое-что из проданного…
