Вы же показываете фрукты-дички. Где угодно — в видеоклипах, на весенних каникулах, вы педалируете молодость, так что и монтаж, и усиленный звук подчеркивают, что это такое — быть здесь, в той точке, где все позволено и где твое тело жаждет всего, оно голодно и упруго, оно кружится, это энергетический вихрь, который поглощает все, что вокруг него. В смысле, мы же делаем одно дело, правда, хотя подходы у нас разные, конечно, ведь ваш «Реальный мир» — штука откровенная до жути, без обид, да? Ведь видеоклипы, по крайней мере, не делают вид, что у них есть что-то большее, а вы, то есть ваше шоу, претендует на нечто большее, но при этом обладает странной способностью размазывать глубину и нюансы человеческих личностей по плоскости.
Потому что я хочу поделиться своим страданием.
Правда?
Да, конечно. Но не всегда. Иногда бывает трудно. О да. Иногда бывает очень трудно. Но ведь нельзя же постоянно страдать. Это слишком тяжело — все время страдать. Я и так настрадался. Я страдаю периодически.
Как так?
Может, и так. Но давайте посмотрим иначе. Рак желудка — болезнь генетическая, она передается в нашей семье главным образом по женской линии, но ведь мы с Бет поняли, что мать погубила диспепсия, а диспепсия возникла из-за того, что мать проглотила слишком много наших безобразий и бездушия, стало быть, мы приняли решение не глотать ничего вообще, не позволять, чтобы в нас проникла какая-то гниль, чтобы нас разъедал сок, чтобы в нас заводилась желчь… мы с Бет проводим чистки. Если на меня накатит приступ боли, я ее приму, несколько минут пожую, а потом выплюну обратно. И все. Она уже больше не моя.
Тогда перееду в Намибию.
Я — сирота Америки.
Ничего. Это кто-то другой сказал много лет назад[119].
Есть решетка, а мы все или входим в нее, или не входим. Решетка — это связующий материал. Решетка — это все остальные, моя аудитория, коллективная молодость, люди вроде меня, со зрелыми сердцами и кипящим разумом. Решетка — это все, кого я когда-либо знал, в основном — люди моего возраста или около того, я кроме них почти никого не знаю, у меня всего шесть-семь знакомых старше сорока, и мне им нечего сказать, но такие, как я, — мы все еще живем, еще что-то сможем, если начнем прямо сейчас… Я вижу нас всех как единое целое, как огромную матрицу, армию, единый организм, и каждый из нас отвечает за остальных, потому что
Или как в снегоступах.
Если снег глубокий и пористый, надевают снегоступы. Решетка на подошве снегоступа распределяет твою тяжесть по большей плоскости, чтобы ты не провалился в снег. Так же и люди, то есть — связи между людьми, которых знаешь, становятся чем-то вроде решетки, и чем больше этих людей, хороших — они должны быть хорошими людьми, которые знают, что они нужны, чтобы помочь, — чем больше будет людей, которых знаешь и которые знают тебя и знают твою ситуацию, и твою историю, и твои заботы и все прочее, тем шире и прочнее решетка и тем меньше вероятность, что ты…
Правильно.
Знаю. Я еще подшлифую.
А я и так чувствую, что я в аквариуме.
Мне все время кажется, что за мной подглядывают.
Понятия не имею. Я всегда чувствовал себя так, будто люди подглядывают за мной и знают, что я сейчас делаю. Может, все дело в моей матери и в том, как она… у нее были потрясающие глаза, такие маленькие, острые, она всегда прищуривалась и впивалась в тебя, от нее ничего не ускользало, и неважно, смотрела она в упор или думала о чем-то своем. От нее ничего не ускользало. Вот поэтому, например, я так люблю ванные. Я люблю ванные, потому что, когда я там, я почти уверен — по крайней мере, больше, чем в
