Эту игру мы называли «комета».
Но как-то вечером четвертый парень, Тимми Роджерс, такой крепкий, с жесткими волосами, на год старше нас, придумал, что нам надо сделать вот что, — понимаете, он решил взять бензин и вылить на дорогу, а потом… Правда, ни у кого не было спичек. Кому-то надо было сходить домой и осторожно взять их, не возбуждая подозрений. Но пока мы решали, кто должен идти, кому удастся добыть длинные спички для барбекю, Тимми Роджерс просто вытащил свою зажигалку, маленькую зажигалку «Бик», наклонился над мостовой, где было разлито горючее — к этому моменту я буквально прыгал от нетерпения — и поджег ее, и вся улица сразу занялась. Было просто невероятно, пламя поднялось на пять футов, улицы Лэйк-Форреста в огне! Это продолжалось недолго, совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы привлечь полицию, которая приехала и стала рыскать вокруг, пока мы давились от хохота в кустах.
Ах да. Было начало лета, ясный день, я сидел дома и строил из «лего» марсианский город по хитроумному чертежу, который был у меня в блокноте рядом с рисунками летающих динозавров и добрых инопланетян с большими ногами. Я уже построил для всех зданий фундаменты на серых базовых плитах с зубчиками, мне их подарили на день рождения. И тут позвонил Джефф и сказал, что нам надо зайти к Рики, потому что у него стряслось что-то жуткое.
— А что стряслось?
— Его папа облил себя бензином, чиркнул спичкой и стал весь в огне бегать по двору, а потом перестал бегать и сразу умер, прямо перед домом.
Я рассказал матери и пошел по улице к тупику, перепрыгнул через ручей в узком месте, зашел за Джеффом, и мы вместе отправились к Рики. Он сидел в общей комнате и смотрел телевизор. Общая комната у него была совсем как у нас — обитая деревом и тусклая. Привет, сказали мы. Привет, сказал он. Показывали какую-то из старых музыкальных передач, которые были, пока еще не было МТВ, и там крутили клип на песню Боба Дилана «Шутник»[115]. Нам этот клип нравился. Там разные предметы со свистом летели прямо к экрану, как в стереофильме. Я только что начал читать «Роллинг Стоун», и уже слышал, что есть такой Боб Дилан, и знал, что если я хочу хоть что-то понимать, я должен знать и уважать Боба Дилана, и я очень хотел, чтобы песня мне понравилась, но тут Рики меня опередил.
— Люблю я эту песню, — сказал Рики.
Я был обескуражен. И решил пропустить это мимо ушей.
Две младшие сестры Рики, намного младше его, время от времени забегали в комнату и снова убегали. Мы продолжали смотреть телевизор, усевшись к нему вплотную.
— Ну и как это было? — спросил Джефф. Я ушам своим не поверил.
— Знаешь, как? — ответил Рики. — Как в «Искателях потерянного ковчега»[116], в самом конце.
Мы помнили этот кусок: там в самом конце нацисты открывают Ковчег Завета, и оттуда вылетают призраки — сначала они добрые и красивые, а потом начинают злиться, тогда из Ковчега выходит огонь и убивает всех нацистов, насаживает их на твердые столбы пламени прямо там, где они стояли, и вот все главные нацисты, один за другим, тают, как восковые фигурки, — сначала кожа, потом скелет, а потом кровь, которая течет у них из черепов, именно в таком порядке, и получается похоже на разноцветные струи воды. Это зрелище одновременно пугало и завораживало нас.
Ух ты, подумали мы. Как в «Искателях потерянного ковчега».
Мы посидели с Рики, еще немного посидели, посмотрели телевизор, а потом нам стало скучно, и мы вышли в передний дворик посмотреть, нет ли там каких-нибудь следов на траве — крови или чего-то такого. Но там ничего не было. Была просто лужайка, идеальная, мягкая, зеленая.
Сам не знаю. Просто истории. Разве вам не это нужно? Ужасные смерти разрывают на части чинный городок, и они кажутся еще более жуткими и трагическими в этом контексте, разительно несоответствующем…
Не-а.
Да уж, не слишком.
Именно так.
Точно.
Значит так. Смысл рассказов про Лэйк-Форест, по-моему, совершенно очевиден. Они окунают нас в определенную среду, хорошо знакомую очень многим, особенно тем, кому посчастливилось увидеть «Заурядных людей» — фильм, где Тимоти Хаттон[117] сыграл свою первую значимую роль. Лучший фильм 1980 года. Пассажи о самоубийствах, разумеется, описывают опыт, который сделал меня таким, какой я есть, объясняют мою уверенность в том, что и я сам, и те, кого я знаю, должны умереть нелепой и драматичной смертью, — и одновременно предвосхищают то, о чем говорится во второй части этой книги. Разговоры о расах и этносах призваны обрисовать обстановку, в которой мы все росли, очертить тот невероятно однородный мир, в который мы все были глубоко интегрированы и который контрастирует с нашей с Тофом жизнью в Беркли, где, напротив, царит невероятная пестрота, но мы все равно, как это ни забавно, чувствуем себя чужими, не такими, как все… в общем, тут затрагивается проблема включенности-выключенности. История про Сару…
Ой. Я собирался ввести эту линию раньше. Сейчас я быстренько исправлюсь.
Мы узнали о том, в каком состоянии мать, примерно между первым и вторым годом моего обучения в колледже, когда папа собрал нас в общей комнате. То было сумасшедшее лето. Тем летом и следующей осенью я делал разные глупости. Масса пьяных выходок, иногда я что-то ломал, а во сне царапал ногтями стену; я стал возвращаться домой с вечеринок в каких-то непонятных машинах и пить с малознакомыми людьми. Однажды душным летним вечером я поехал на вечеринку, которая происходила у некоего Эндрю Вагнера. Он жил в старом деревянном доме через шоссе, на окраине, и часто устраивал многолюдные сборища, где все тусовались рядом с домом, что трудно было устроить в Лэйк-Форесте, который кишел бдительными полицейскими. И вот я поехал туда с Марни и ее друзьями — они появятся в книге потом, в том эпизоде, где я возвращаюсь в родной город, — и выпил очень много бочкового пива из красных блестящих кружек, тех, у которых внутренняя сторона белая. Прошло немного времени, или мне только показалось, что немного, а на самом деле много, и ребята, с которыми я приехал, собрались уезжать. Марни предложила меня подвезти, но я отказался, сказал, что у меня разговор с Джеффом Фарландером и что я
