Грязнов пришел на работу раньше обычного и распорядился: как только появятся художники, немедленно вызвать их к нему, а после доставить Гвоздя. Была только половина восьмого, и нужно было как-то убить полчаса, а то и час: народ совсем распустился, редко кто приходит на работу вовремя.

Обычно в периоды вынужденного безделья он перечитывал Конан Дойла, чтобы и досуг, так сказать, был профессионально полезен. Но сегодня Грязнов вспомнил о валявшейся в столе уже вторую неделю видеокассете с каким-то старым английским фильмом итальянца Микеланджело Антониони. Фильм ему продал знакомый видеопират со словами: «После этого на свою профессию сыскаря ты посмотришь по- другому». Грязнов попросил секретаршу сварить кофе, поставил кассету и уставился на экран.

…Группа молодых бездельников, раскрашенных, в цирковом тряпье, носилась по улицам какого-то города и смущала прохожих своими приставаниями. Вот они напугали чопорных монашек, вот пробежали мимо надутых английских бобби. Тут же, встык, изнуренные рабочие выходят после смены из заводских ворот. Камера сосредоточивается на одном из них, который, попрощавшись с товарищами, заходит за угол, потом бежит, оглядываясь, и внезапно оказывается за рулем роскошного лимузина…

Ага, думал Грязнов. Английские «кагэбэшники» послали своего агента в среду английского пролетариата. Но оказалось, что это неугомонный фотохудожник решил сделать альбом фотографий, побывав в низах общества, альбом, который бы вобрал в себя всю грязь и пакость жизни.

Фильм шел уже 15 минут, и до сих пор не было ни единого выстрела. Грязнов начинал скучать, хотя главный герой ему нравился. Этот молодой лохматый парень ни с кем не считался, женщины увивались вокруг него, а он не обращал на них внимания, весь погруженный в свою работу. «Вот-вот, — думал Грязнов, — так и надо. А то бабы вечно все портят».

Зазвонил телефон. Грязнов взял трубку.

…Экстравагантный фотохудожник зачем-то покупал в магазине самолетный пропеллер…

Грязнов почесал дистанционкой кончик носа.

— Гвоздь умер, — сказала трубка.

— А что, он уже старый был? — чисто механически пошутил Грязнов, до которого дошло не сразу.

В самолете Турецкого сморило, не успели они набрать высоту. Поскольку время для сна было неурочным, он просыпался каждые пять минут, но открывать глаза не хотелось, во всем теле ощущалась легкая расслабленность, почти блаженство. Останься он в Москве, перелистывал бы какие-нибудь бумажки вроде следственных материалов, ломал голову, да что там говорить, пусть даже уговаривал бы со Славкой бутылочку коньяка. Все равно не было бы ему покоя, напрягает человека Москва, не дает расслабиться ни умственно, ни физически.

Впрочем, мысли о работе преследовали его и тут, сквозь приятную дрему все время пробивались слабые тревожные сигналы.

Свидетелей убийства на Лубянке он вызвать к себе так и не успел. А с убийством Гвоздя Славе теперь придется разбираться одному. Меркулов срочно приказал вылетать в Мюнхен, поскольку международная комиссия по расследованию причин аварии завершила свою работу, и Турецкому следовало присутствовать при оглашении результатов, чтобы по возможности лично поговорить с экспертами.

Разговор с Костей насчет выделения дела Невзорова и данного расследования в совместное производство не состоялся, но Турецкий решил использовать свое пребывание в Германии на полную катушку и поговорить вживую с этим мюнхенским Снегирем, чтобы прояснить наконец, в каких отношениях с покойным Невзоровым он состоял? Выяснение этого вопроса было для Турецкого не менее, а возможно, и более важным, чем официальная цель визита.

Если верить папке, Снегирь и Невзоров — одно и то же лицо, но тогда, спрашивается, что за второй Снегирь в торгпредстве? И какой Снегирь имел доступ к счету, живой или мертвый? А если предположить, что мертвый, куда уходят деньги? Он что, дал предсмертные распоряжения, или доступ имеет еще кто-то? Или заполучил после смерти владельца? Опять же Ожегов настаивал, что Невзоров, мол, имел дело с большими деньгами, и его слова сбрасывать со счетов нельзя. К тому же Невзоров каким-то образом был связан с Фроловским, а Фроловский и деньги — близнецы-братья. Как партия и Ленин.

Турецкий уже десятки раз мысленно собирал эту мозаику, но пока ничего не получалось. Картинки мутные, множества фрагментов не хватает — раскладывай, как хочешь, все равно ни один вариант не отсеешь и не предпочтешь остальным. Без Реддвея и пол-литры не разобраться.

Реддвею он звонил за три часа до вылета — предупредить, чтобы подготовился, оказал достойный прием. Чувствовал себя Турецкий при том разговоре немного виноватым: обещал писать-звонить, но ничего подобного, разумеется, не делал, у нас такие слова произносят как «до свидания», а они воспринимают все всерьез. Поэтому приличествующие фразы он опустил все до одной и, поздоровавшись, спросил его в лоб:

— Что ты делаешь сегодня вечером?

— Иду на премьеру.

— Какую? Куда? — Турецкий весьма удивился: кроме многочисленных ресторанов и пивных, ходить в Гармише некуда, но в пивных премьер не дают.

— «Турецкий возвращается-2».

— Займи мне место в партере, а лучше в буфете.

Но в аэропорту в Мюнхене Турецкого постигло жестокое разочарование: никто его не встречал — ни сам Реддвей, ни кто-либо из знакомых сотрудников «Пятого уровня», никто даже не стоял с табличкой «мистер-герр Турецкий». Сделав несколько кругов по залу ожидания, он плюнул на все, обругал себя сентиментальным придурком, скрепя сердце раскошелился на такси и поехал в Гармиш. По дороге он обдумывал тост поязвительнее для обещанной премьеры за всемирно известное американское гостеприимство.

В Гармише творилось нечто невообразимое: на контрольно-пропускном пункте «Пятого уровня» ворота открыты, охраны нет, свет не горит. Он постоял посреди двора, не зная, что вообразить. Их что,