тебя придут убивать. Потом следим за убийцами и, глядишь, выходим если не на самого Мефистофеля, то на его связи. А там клубочек потихоньку разматывается, и он уже у нас в каталажке. Только путь этот тернист и кое для кого вообще может оказаться последним. Хотя я тебе клятвенно обещаю, что на твоих похоронах поприсутствую и даже цветы принесу. Гвоздики. Желтые. Ты любишь желтые гвоздики?

Гвоздь молчал, раздумывая. Наглости у него явно поубавилось.

— Гвоздики, говорю, любишь?!

— Нет.

— Ладно, тогда ромашки полевые, согласен? Представь, гроб черного дерева с золочеными ручками… мавзолей, как у Тамерлана, с почетным караулом и надписью «Дорогому Гвоздю от почитателей и соратников»… Только лажа это все, похоронят тебя, может, и с почестями, а потом забудут через неделю, и порастет твоя могилка бурьянами и елками.

— Отстань, начальник, не трави душу. В камеру хочу, голова у меня болит. И адвоката хочу.

— Насчет адвоката это ты зря. Он же у тебя наверняка давно Мефистофелем перекупленный. Он тебя еще быстрее нас сдаст. И в камеру я тебя тоже пока не пущу, а то прибьют тебя прямо сегодня и не получится у меня насладиться последним с тобой разговором. Ты, кстати, почему убегал?

— Инстинкт, — буркнул Гвоздь.

— Надо же, какие ты слова знаешь! Что, от каждого постового шарахаешься на улице? — насмешливо поинтересовался Грязнов. — Или это только на меня у тебя такая реакция?

— Отстань, начальник. Все одно умирать, а сукой не буду.

— Ты неверно реагируешь. Во-первых, Мефистофель этот, как я понимаю, не кореш твой блатной и на него ваши общаковские законы не распространяются. А во-вторых, не обидно тебе, что дружок твой Халилов тебя сдал, ты страдать будешь, а он, как прежде, жизни радоваться.

— Сука!

— Кто сука? Курить хочешь?

— Здоровье берегу.

— Здоровье, Гвоздь, тебе теперь ни к чему. Тебе бы жизнь поберечь.

— А на хрена мне жизнь без здоровья? Вы мне жизнь все равно не сохраните. Поматросите и бросите.

— А вот это ты зря, договоримся.

— Только не надо мне грузить. Знаем мы ваши обещания. От него никуда не спрячешься, этот везде достанет.

— От кого? От Мефистофеля?

— Угу.

— То есть ты его все-таки знаешь?

— Нет.

— Опять двадцать пять! Слушай: ты нам его называешь, никто, кроме меня и вот его, — Грязнов кивнул на Турецкого, — ничего не узнает. Могила. Меня ты знаешь, а его — я знаю, он не продается. Мы берем твоего Мефистофеля и сажаем его на долгие годы вплоть до высшей меры. Причем на тебя никаких даже намеков: Халилов проболтался, мы помудрили, сам Мефистофель где-то прокололся, и тебе в этой цепочке места нет. Веришь?

— Ладно, предположим, дам я вам наводку на Мефистофеля, только как вы это на Халилова вешать будете? У Халилова с ним вообще никаких контактов не было. А кого, кроме меня, в ментовку тягали? Никого. Значит, тут всей вашей логике конец: только я и есть сука.

— Да что ты причитаешь, как баба в токсикозе! Когда мы его возьмем, ему уже не до тебя будет. Он о своем здоровье беспокоиться начнет. Только, чтобы все у нас вышло гладко, рассказывать тебе придется подробно, с мельчайшими деталями и, главное, все, что знаешь.

— Не знаю я его!

Грязнов сделал вид, что сдался и этот разговор его окончательно утомил. Он достал сигареты, угостил Турецкого, закурил сам и потянулся к кнопке на столе, чтобы вызвать конвоира.

— Ну, шагай в камеру. Прессу тебе доставлять будем оперативно, своевременно. Почитаешь, порадуешься…

Теперь Гвоздь по-настоящему испугался:

— Ты… не понял, начальник. Я ведь в натуре его не знаю.

Грязнов с явной неохотой снял палец с кнопки, как бы демонстрируя, что дает задержанному последний шанс.

— А деньги ты дядины переправлял?

— Нет, деньги его, Мефистофеля, — живо согласился Гвоздь. — Только с ним я никогда не встречался.

— То есть он тебе волны посылал телепатические?

— Кончай, начальник. Он мне звонил, а может, и не он даже, говорил, где и что нужно забрать и куда отправить. Я делал, он мне платил. Все.

— Неужели так-таки никогда и не видел? А как докладывал, как связывался, если вдруг срывалось что-нибудь?

— А никогда ничего не срывалось. Водички дай попить. — Гвоздь жадно осушил стакан воды и без спросу потянулся за сигаретой. — Прижал ты меня начальник, раскололся я, как на духу, все сказал.

— Ну, хоть предположения у тебя были, кто он может быть? — смягчился Грязнов, видя, что Рогозин говорит правду. — Бывший сиделец, нувориш, партиец старой закалки, военный, гэбист — кто?

— Не было у меня никаких предположений, себе дороже вычислять. Я его разъясню, а он меня похоронит.

— Так уж прямо и похоронит? Что, были прецеденты? — недоверчиво переспросил Грязнов.

— Были.

— Ладно, — Грязнов решил зайти с другой стороны, — тут у вас не далее как на прошлой неделе намечалась всероссийская сходка, почему не состоялась?

— А это ты к чему пристегнул начальник? — удивился Гвоздь. Дескать, ладно, с Мефистофелем его прижали, но это ведь еще не значит, что он уже записался в добровольные осведомители и станет исповедоваться по полной схеме.

— Если я правильно понимаю, кто-то вас вежливо предупредил, что готовится грандиозная облава, и, если я опять же правильно понимаю, был это твой же благодетель Мефистофель. Нет?

— Нет. Человек пришел, сказал, что от Пушкина, — нехотя объяснил Рогозин.

Турецкий недоуменно вскинул брови. Но Грязнов воспринял упоминание о солнце русской поэзии совершенно спокойно.

— Но Пушкин — это не Мефистофель?

— Опять не веришь, начальник, — обиделся Гвоздь и потянулся за второй сигаретой, о том, что нужно беречь здоровье, он уже забыл. — Пушкин — это Пушкин, а Мефистофель совсем другое, хотя вполне может такое быть, что Мефистофель его человек.

Турецкому начало казаться, что он слушает разговор двух умалишенных. Скажем, русских литераторов XIX века — Батюшкова и Чаадаева.

— Все-таки строишь предположения?! — поинтересовался Грязнов.

— Отпустил бы ты меня, устал я. Что знал — сказал.

— Совсем отпустить?

— Одиночку хочу прямо у тебя в МУРе. И дело заведи, что якобы я краденой рыжухой банковал. В это… в особо крупных размерах.

— А доказательства?

— Будут тебе доказательства.

— Так ты поэтому и сбежать хотел? Склад золота у тебя в бассейне?

— Лучше я по этапу пойду. Пожить еще хочется.

Грязнов хотел было отпустить Рогозина в камеру, видя, что тот действительно устал и что сегодня от него уже вряд ли удастся чего-то добиться, но Турецкий жестом остановил и, перебравшись к столу, спросил: