Итак, решение 46 года, – этот памятник воинствующего невежества, – неприкасаем. Его, оказывается, будут отстаивать. Дети своими чистыми устами будут снова повторять эти грязные слова.
Разумные доводы Берггольц никого не вразумили.
Однако, однако, однако – книгу Ахматовой и однотомник Зощенко все же собираются издавать. Вот и пойми!
Приходил прощаться Эдик Бабаев111. Читал свою прозу – мне кажется, она лучше стихов. Очень точно пересказывал некоторые слова Анны Андреевны. Маленький эпизод из Левиного детства:
«Пришли два эстета: Георгий Иванов и Георгий Адамович. Лева слушал их, слушал и вдруг спросил: «Где вы живете, дураки? ' – «Няня, возьмите ребенка на руки '».
Потом о своей куцей сурковской книжке: «Выпускается только для того, чтобы все говорили: «Ахматова? Фи!»»
Потом:
«Еголину мои стихи показались непристойными»112.
Я была у Анны Андреевны третьего дня. Она просила Суркова устроить так, чтобы книга издавалась не в «Советском писателе», а в Гослите. Ему она сказала: «не могу спускаться с десятого этажа», а мне – «не хочу с Лесючевским»113.
Последние известия: приходили к ней какие-то девицы из ВОКСа, снимали ее и интервьюировали; к чему бы это?
На мой вопрос, что она сейчас читает, ответила:
– Второй том нового Блока, и сержусь…114 В Блоке жили два человека: один – гениальный поэт, провидец, пророк Исайя; другой – сын и племянник Бекетовых и Любин муж. «Тете нравится»… «Маме не нравится»… «Люба сказала»… А Люба была круглая дура. Почему Пушкин никогда не сообщал никому, что
Не понравилось ей стихотворение Пастернака в «Знамени».
– На июльском воздухе нынче далеко не уедешь, – сурово сказала она [196].
Прочитала мне свои стихи, посвященные Цветаевой. Я уже слышала их.
– Это мой долг перед Марининой памятью: мне она посвятила несметное множество стихотворений116.
Потом она прочитала мне два новые свои стихотворения: «Ты выдумал меня. Такой на свете нет» и еще одно, со строкой о Марсе[197]. Дивные, особенно первое. Прочла и начала меня поддразнивать:
– Они уже были написаны, когда я вас видела, но я не решилась вам прочесть. И никто мне ничего про них не говорит. Сказали бы хоть вы два слова – ведь вы умеете говорить о стихах.
– Скажу ровно два: великие стихи.
– Не хуже моих молодых?
– Лучше.
По дороге домой я думала о том, о чем не решилась ее спросить:
– значит ли это, что заграничный господин снова приедет? и
значит ли это, что стихи о приезде написаны в годовщину постановления? Ведь в августе не одна страшная годовщина[198].
Так117.
Я спросила про Леву.
– Да, он звонил, он уже не женится. Ах, я вам не говорила, что он должен был жениться?
– В первый раз слышу. А вы рады, что не?
– Мне все равно. Когда парню 44 года – можно уже его делами не заниматься. От Левы я хочу только одного: чтобы он не был на каторге. И более ничего.
Анна Андреевна ехала к Марии Сергеевне. По дороге завезла меня домой.
Анна Андреевна рассказала, какая будет о ней передача. Потом из комнаты принесла свой портрет – тышлеровский, ташкентский, сорок третьего года: хочет, чтобы этим портретом открывалась книга. Тышлер взглянул, припомнил, одобрил. (По-моему, тут Ахматова похожа на Анну Каренину: что-то роковое в лице, в спутанных волосах118.) Об обложке и заставках Анна Андреевна хочет просить Фаворского.
Сегодня, сейчас, я позвонила ей, чтобы спросить о радиопередаче. Еще не состоялась, но зато состоялся звонок Антокольского: мою любимую элегию, «Есть три эпохи у воспоминаний», редакция из альманаха хочет снять; по словам Антокольского, у них набралось «слишком много похоронного». «Дайте что-нибудь другое». – У меня ничего нет. «Тогда мы возьмем что-нибудь из напечатанного». – На это вы не имеете права[199].
Много у них такого, как же! Не знаю, как у них, а в русской поэзии маловато. А они швыряются: в «Октябре» Храпченко снял «Черную и прочную разлуку», «Вторую годовщину», «И время прочь, и пространство прочь», «Он прав – опять фонарь, аптека»…[200] Какие богатые: могут и без этого обойтись. Впрочем, им что – таким, как Храпченко – они без всего могут (кроме большой зарплаты).
27
– Недурно, – сказала я.
– А я там очень устала, – ответила Анна Андреевна. – Мне там было неприятно, тяжко. Устала от непонятности его отношений с женою: «мамочка, мамочка». Если бы эти нежности с Зиной означали разрыв с той, воровкой… так ведь нет же! и ничего не понять… Устала и от богатства. Устала от того, что никак было не догадаться: кто здесь сегодня стучит?
