Это было третьего дня. Разговор зашел о выступлении Ольги Берггольц.
– Относительно меня Оля всегда вела себя безупречно – сказала Анна Андреевна. – Ив 46-м, и вот теперь[186]. Но неизвестно, какую волну поднимет ее выступление.
(Я-то уже знаю, какую: здесь Ольгу Федоровну прорабатывал Сытин, а в Ленинграде, говорят, дело будет разбираться в Обкоме. Но я промолчала, видя, что Анна Андреевна и без того чем-то расстроена.)
– Завтра, – сказала она, – десять лет. Следите за центральной прессой.
Но в газете вчера ничего не было – если не считать шпилек в подлейшем ответе Эренбургу, явно инспирированном редакцией.
(Сарра Эммануиловна Бабенышева называет эту статью так: «Кочетов вернулся из больницы»109.)
С утра она вызвала меня к себе. Оказывается, она вернулась в город от Шервинских, потому что Сурков срочно требует книгу. Она ее составила и теперь просит меня «глянуть». Книжка маленькая. Оригинальных стихов немногим более, чем переводов. Конечно, книга Ахматовой – это книга Ахматовой, но в сущности путь поэта сведен к ранней любовной лирике и к стихам военной поры. Обокраден поэт и обокраден читатель. Новый читатель, такой жадный к поэзии… Но книгу я смотрела под конец, а сначала выслушала несколько горьких сообщений и гневных, язвительных монологов.
Самое горькое – о Леве. Он в Ленинграде; вернувшись в Москву, Анна Андреевна говорила с ним по телефону. Его не взяли в Эрмитаж. Он, по его словам, оформился дворником в Этнографическом Музее. Может ли это быть? Ведь он кандидат наук, ученый… И после всего!
Анна Андреевна повторила четыре строки из стихотворения, которое я ей прочитала недавно[187].
Затем я на секунду обрадовалась. У нее, оказывается, побывал на днях Борис Леонидович, который не был века. Но —
– Нет, нет, не радуйтесь, Лидия Корнеевна! Никакого продолжения дружбы! Его послал ко мне один человек по делу… Выглядит ослепительно: синий пиджак, белые брюки, густая седина, лицо тонкое, никаких отеков, и прекрасно сделанная челюсть… Написал 15 новых стихотворений[188]. Прочел ли? Конечно, нет. Прошло то время, когда он прибегал ко мне с каждым новым четверостишием… Он сообщил о своих новых стихотворениях так: «Я сказал в Гослите, что мне нужны параллельные деньги». Вы догадываетесь, конечно, в чем тут дело? Ольга требует столько же, сколько Зина. Ему предложили написать новые стихи, чтобы том не кончался стихами из Живаго…[189] Ну, он их и написал: 15 стихотворений. Я так разозлилась, что сказала стервозным бабским голосом, стервознейшим из стервозных: «Какое это счастье для русской культуры, Борис Леонидович, что вам понадобились параллельные деньги!»
Монолог великолепный, но я его слушала с болью. Я нуждаюсь в том, чтобы они друг друга любили: Ахматова и Пастернак. Мне без этого худо.
Анна Андреевна между тем обнаружила подкладку своей обиды.
– Я послала ему свою книжку с надписью: «Первому поэту России». Подарила экземпляр «Поэмы»… Он сказал мне: «У меня куда-то пропало… кто-то взял…» Вот и весь отзыв. Вы понимаете, конечно,
Затем она попросила меня посмотреть рукопись. Крошечный отрывок из «Поэмы» и «Cinque». Очень сомнительные: «Песня мира» и «Парк Победы». Да, да, великое событие: книга Ахматовой, первая после 46 года. И «Предыстория» есть! Какое счастье. И какое горе, потому что книга эта – поклеп на поэта. Это Ахматова минус обе поэмы, минус «Данте», минус «Пастернак», минус… [190] Выросло целое поколение, которому Ахматова известна только в трактовке Жданова, теперь они узнают ее от нее самой. Догадаются ли о пропусках?
Я читала прилежно. Нашла много опечаток машинистки. Анна Андреевна, как всегда, дивилась этой моей способности. Меня огорчило новое начало стихотворения «Мой городок игрушечный сожгли, /Ив прошлое мне больше нет лазейки»…[191] Оно звучало интимнее, чем теперешнее патетическое «О!» Но Анна Андреевна не согласилась со мной. Затем я сказала ей, что слово «отмечу» в смысле «отпраздную» приобрело для нашего уха вульгарно-газетный оттенок: «Завод имени Розы Люксембург
Стихи разных лет
1909–1956
Порадовалась, написав годы: трудовой стаж у нее, значит, сорок семь лет! («Может быть – пенсию увеличат?»)
Я сижу на стуле за маленьким столиком, сняв с него книги, она – на постели, позади меня. Увидев через плечо, что я читаю стихотворение «Годовщину веселую празднуй», говорит:
– «Последнюю» на самом деле. Последнюю, конечно, годовщину, а не веселую. Эти стихи совсем искалечены – целое четверостишие выброшено: «Меж гробницами внука и деда»[193].
Анне Андреевне быстро надоело, что я вожусь с рукописью, она все время со мной заговаривала – не о книге – и я читала на лету, на бегу. Успела подумать только, читая «Отрывок» из «Поэмы», что ни один отрывок из этой вещи, даже самый великолепный, не дает представления о ней: она ведь полифоническая, ничто
Когда я кончила читать, Анна Андреевна поспешно убрала рукопись со стола. Помолчала. Потом заговорила доверительно, чуть понизив голос:
– Один господин – вы, конечно, догадываетесь, о ком речь, вы и двое-трое друзей знают, в чем дело, – позвонил ко мне по телефону и был весьма удивлен, когда я отказалась с ним встретиться. Хотя, мне кажется, мог бы и сам догадаться, что
Она говорила, хотя и с насмешкой, но глубоким, медленным, исстрадавшимся голосом, и я поняла, что для этого рассказа о «небывшем свидании» она и вызвала меня сегодня, что снова ею совершен один из труднейших поступков[194].
Мы заговорили о постановлении. Последовал новый гневный монолог: в одном доме Анна Андреевна познакомилась с молодым человеком, физиком, который сказал ей: «Когда вышло постановление, мы считали, что насчет Зощенко неверно, а насчет вас все очень логично и убедительно».
– Вы подумайте –
В самом деле, какая душевная грубость. И глупость к тому же. Лирика Ахматовой – любовная женская лирика, среди ее стихотворений нет ни одного эротического, ни одного! – а они, видите ли, вместе со Ждановым считали!
На прощание Анна Андреевна сказала мне:
– Я совсем не могу работать, не в силах. За лето перевела 30 строк, а должна была перевести 3000. Зощенко уверен, что он накануне богатства, а я накануне самой черной нищеты.
