***
— В квартале Хире один человек решил сгоряча покончить жизнь самоубийством. Раздобыл он у лекаря яд, проглотил. Но яд оказался поддельным. Пришли друзья отпраздновать его чудесное спасение. И что вы думаете? Счастливчик умер, отравившись сластями, которые принесли гости.
***
— Бедным пьянчугам нигде ходу нет! Выйдет на улицу: или разбойник его изобьет и ограбит, или страж его схватит и деньги отнимет. Вот если б стражи гак же ретиво хватали разбойников! Но нет, это рискованно — разбойник может ножом ударить. А пьянчуга — слабосилен, он и так на ногах еле стоит, его не опасно терзать.
— Страж — он и есть первый разбойник.
— Хуже!
— Вот пусть и режутся между собой, не мешают нам жить…
— Власть не прощает нам ни одного малого промаха, почему же мы должны ей прощать ее огромные ошибки и упущения?
— Она — власть.
— Ну, и пусть живет без нас, — мы без нее уж как-нибудь проживем.
***
Эй, послушайте! Я тоже стихи сочинил.
Ну-ка, ну-ка.
— Ха-ха-ха!
***
'Сколько же лет Ферузэ?
Она… на тринадцать старше меня. Сорок пять плюс тринадцать…Ого! Старуха. Ну, все равно. Если найду, приведу к себе. Невмоготу стало жить одному'.
***
Служитель у входа коротко свистнул. Шум в подвале сразу улегся. Разом исчезли чаши с вином, появились чаши с шербетом. Один из музыкантов затренькал на дутаре.
В подвал, как полный бурдюк в колодец, опустил свое брюхо, тяжело переваливаясь, носатый, усатый мухтасиб — блюститель нравов. Сопровождавшие его четверо с палками остались наверху.
— Ассалам ваалейкум! — просипел мухтасиб.
— Ваалейкум ассалам! — дружно ответили бражники, стараясь напустить на себя самый невинно- трезвый вид.
Блюститель нравов подозрительно обвел глазами их опухшие лица, обратил грозный взор на хозяина харчевни, склонившегося в угодливом поклоне.
— Пожалуйте, ваше степенство! Пожалуйте. — Хозяин харчевни, кланяясь на ходу, почтительно проводил его под руку на кухню. Все замерли. Там что-то звякнуло.
Мухтасиб с важным видом вынес брюхо из кухни и, ни на кого не глядя, понес его к выходу. Хозяин все так же поддерживал его под руку.
— Вымогатель, — сплюнул хозяин харчевни, проводив блюстителя нравов. — Он меня разорит! Пять динаров содрал. И так почти каждый день. Тьфу! Продолжайте, друзья. Он больше сюда не придет.
И сразу будто ладони отняли от ушей, — в них снова хлынул звон чаш, веселый смех, разговор.
— Ты дерешь с нас, он дерет с тебя. С него тоже кто-то дерет. Только нам, несчастным, не с кого драть, — что заработаем своими руками, на то и пьем…
— Всю жизнь терзая мою душу, не забывали заметить, что это — мне же на пользу; как будто я сам не знаю, что мне на пользу, а что — во вред. Я-то себя знаю лучше других. Им не влезть в мою шкуру.
***
— Человеческая жизнь ничего не стала стоить. Никто уже ни в чем не уверен: ни в себе, ни в жене, ни в друге, ни в завтрашнем дне.
***
— Девчонка, мудрая, как старуха, — это ужасно! Но еще ужаснее старуха, глупая, как девчонка…
***
В другом углу:
— Нынче курица кудахчет громче прежних, но яиц не несет. А снесет одно убогое яйцо — где-то бросит его и забудет, где.
***
— Один известный человек случайно ушиб ногу и прошел по улице хромая. Другой увидел его в этот единственный, первый и последний, раз. Тот уже на следующий день перестал хромать. Но для этого он на всю жизнь остался калекой: 'Он хромой! Я видел собственными глазами…'
***
'…А может, поехать в Ходжент, разыскать Рейхан? Ведь у меня есть на нее какие-то права… Но если она вышла замуж, — я ей сам разрешил, — и наплодила детей, вот уж к месту будет мое неожиданное появление! Нет уж, лучше старое не ворошить'.
***
Дым, чад, звон чаш.
Поспели суп, и плов, и шашлык, и служители забегали с подносами между помостами. Но Омар не мог есть вне дома. И дома — лишь то, что приготовил на свой вкус, своими руками.
Здесь он пробавляется редькой.
К нему подсел носатый старик в ермолке и пейсах.
— Я знаю тебя. Когда-то ты помог нашему человеку.
— Кому же это?
— Помнишь Давида, сына Мизрохова?
— А! Как не помнить. Куда он тогда пропал?
— Он… не мог. Но мы — знаем. Ты обижен своими единоверцами. Видные люди зовут тебя в нашу общину.
— Я уже давно еврей, — вздохнул Омар. — Даже больше, чем вы все в своей общине. Так что можешь меня называть Амер Хаим.
— Это как же? — поразился старик в пейсах.
— Вы не зажигаете огней, не готовите пищу только в субботу. Так? У меня — каждый день суббота, всю неделю.
Старик в пейсах слез, возмущенно плюясь.
***
— Если пьет такой человек, как Омар Хайям, почему не пить нам, мелкоте?
— Знаешь легенду о Зевсе, который под видом быка похитил финикийскую царевну Европу? Так вот, что дозволено богу, не положено быку…
***
