усталые фибры, — словно дочь, которой у тебя никогда не было, говорит с тобой затейливым птичьим языком. И, вздохнув, он садился за рабочий столик. Писал, пока не начинало ломить кисть руки, сводить судорогой пальцы.

Отодвинув перо, долго разминал и растирал руку. Выпивал чарку ячменной водки. Ел раз в день, где- то около трех-четырех часов. Лишь бы не обессилеть.

Еда сама себя варит. Знай, подкладывай дров под котел и в срок, что следует — в котел. Дело нехитрое. Омар отваривал кусок дешевого мяса с костью, затем клал в отвар цельно-очищенную репу, морковь, капусту, или тыкву кусками, или мелко нарезанный лук, иногда — горсть маша, риса, фасоли, сухой лапши. Главное — крепкий мясной отвар. В него хоть опилки сыпь, все равно будет вкусно и сытно. Особенно, если добавить чесноку, бросить стручок-другой красного жгучего перца, побольше разной острой и пряной травы.

Он не привык баловать свою утробу, носиться с ней как со средоточием мира. Наполняется живот — пустеет голова. Не соблюдал постов, строгих часов приема пищи и прочих охранительных мер. Ел, когда хотел и что имелось под рукою, — и желудок, зная свое место, довольствовался тем, что ему давали. Он служил хозяину верой и правдой и никогда не подводил его. Желудок, спору нет, весьма важный орган. Но выше него, слева, потрогай — горячее сердце, а выше сердца — голова.

Конечно, если к тому была возможность, он не отказывал себе. Хотелось кур или жареной рыбы — ел кур и рыбу, хотелось отменного вина — пил его. А уж когда исчезала такая возможность, не роптал, как иные. Терпел, не то чтобы радуясь тому, что есть, но и не терзаясь тем, чего нет. Атараксия!

Потому-то, наверное, и был он всегда здоров. Никто не видел, как он ест. И люди считали, что не ест он с ними потому, что презирает их, что ли. Нет! Он просто стеснялся есть при них. Ведь это все-таки грубый, животный акт.

Его идеал: торжество пытливого разума над сытым брюхом. Пытливый разум — ненасытен, ибо нет предела знанию. Сытое брюхо, как это ни смешно, тоже ненасытно, каким бы жирным оно ни раздувалось, — ибо нет предела его жадности. Но пытливый разум — признак человеческий. Ведь человек — это разум? Прежде всего. Сытое брюхо — признак скорее животный, скотский, и кто служит ему и только ему — угнетает человеческий разум. Следовательно, человеком имеет право именоваться лишь тот, кто служит человеческому призванию: думать.

Калитку Омар держал всегда на запоре. Ночью свеч не зажигал, чтобы не привлечь на огонек кого- нибудь из назойливо любопытных и праздноходящих.

…И вот — последние строки:

'Эта книга окончена хорошей приметой — красивым. лицом, для того, чтобы она была благословенна и для писателя, и для читателя. Окончена с помощью аллаха и благодаря прекрасному его содействию. Господи, оканчивай добром, счастьем и здоровьем'.

Он переписал ее своей рукой, отнес переплетчику. С готовой книгой пошел к окружному правителю.

— Поскольку мне запрещено бывать в Исфахане, я не могу ее сам преподнести великой царице. Я слыхал на базаре, ты едешь на днях в стольный город. Не передашь ли «Наврузнамэ» кому следует?

Слава богу, окружной правитель, человек нестарый, не успевший очерстветь и пока еще не боящийся собственной тени, оказался одним из прежних учеников Омара. Обниматься и целоваться с бывшим учителем своим он, конечно, не стал. Но и не накричал на него, не вытолкал взашей. Что уже само по себе удивительно.

— Хорошо, передам, — сказал он сухо. — Коран говорит: 'Не гони просителя'.

— И на том спасибо!

…И потянулись дни тревожного ожидания. Деньги подходят к концу. Теперь уже не до ячменной водки. Пей ключевую воду. И рис отваривай на пустой воде. И где его взять, рис? Дали б они ему хоть немного за книгу…

— Повесть ваша развлекла царицу и мудрых ее приближенных, — сообщил, вернувшись, окружной правитель. — Она достойна самой высокой награды. Но его светлость визирь Изз аль-Мульк — да поможет аллах ему в делах! — соизволил ее удержать. В счет ваших долгов Сельджукскому государству.

— Каких таких долгов?

— Разве вы забыли, учитель, сколько денег получили за восемнадцать лет на строительство вашего Звездного храма? Из уважения к памяти отца визирь не будет взыскивать с вас весь долг. Он прощает его. Но стоимость «Наврузнамэ», которую определили в пять тысяч динаров, остается в царской казне. Если б вы повинились, упали в ноги царице. Может, она и простила бы вас.

— Я перед нею ни в чем не виноват! Но, если хочет, пусть приедет — мне-то в столицу нельзя. Может, и упаду.

— О боже! — пришел в ужас окружной правитель.

— А если Звездный храм — мое личное достояние, я пущу его на слом и выручу за камень и прочее хоть часть затраченных средств.

— Нет больше Звездного храма! Без вас разломали и растащили.

— Уже? — Омара будто зимней каспийской волной в лицо и грудь хлестнуло. Зачем? Ради чего он хлопочет? Ради блага людей, которые знать не хотят какого-то там Омара Хайяма? Кому прибавили ума его математические трактаты, кого спас от беды самый точный в мире календарь? 'Чтобы она была благословенна'. Как уж для читателей, бог весть, но для самого писателя книга его благословенной не оказалась. И ни бог ему тут не помог, ни лицо красивое. Пригодились бы эти пять тысяч! У Омара оставался один динар. Всего один динар, хоть и полновесный, золотой. — Н-ну… ладно. Пусть будет так.

…Один динар. Золотой, полновесный. Его можно враз пропить в кабаке. И умереть с голоду. Или прожить на него сколько-то дней. И уж затем умереть.

Ну, что ж. Не я виноват, что вы превратили жизнь в дурацкую потеху, — будем дурачиться! Я принимаю условия игры.