— Омар Хайям? А! Тот, который… разве он еще не умер? Говорили, будто…

Нет, жив Омар!

Пока человек одаренный жив, никогда не следует говорить, что он вот это сумел, а то — не сумел. Все равно как упрекать художника, едва приступившего к изображению, что он не написал рук, ног, чьих-то глаз. Погодите! Дайте ему развернуться. Нарисует, когда очередь дойдет до глаз.

Сколько царей Омар пережил: Тогрулбека, Алп-Арслана, Шамса аль-Мулька, Меликшаха, — где они теперь, те, что гремели на весь мир?

***

— Вот оно как! — Туркмен Ораз, которому во дворце поручили проследить, чтобы Омар не укрылся в городе и ушел восвояси, провожал опального звездочета до Кумских ворот. — Вот оно, значит, как. Если уж мир возьмется кого-нибудь травить, то он весь, от высоких властей до последних подонков, ретиво, даже со сладострастием, берется за это. И чего бы тебе — не… трах в прах жадную суку Зохре? Баба как баба.

— Дело не в самой Зохре, — вздохнул Омар. — Она хороша. Если вымыть. Дело в тех, кто за нею. А их я не могу 'трах в прах'. Противно. И много их, не управлюсь.

— Вот и шагай теперь без единого фельса до Нишапура!

— Дойду когда-нибудь. Буду в селениях читать коран, гадать по звездам. Я захватил с собой астролябию. Не пропаду.

***

Но власти делали вид, что Омара нет.

Раз уж ты не ходишь на молебен в общем стаде правоверных и, что хуже всего, имеешь собственное мнение о вещах, то сиди в сторонке с собственным мнением.

— Оно так. Но я, старый головорез Ораз, не могу допустить, чтобы такой большой человек брел по дороге, как нищий. — Он отвел Омара в сторонку, сунул в руки тяжелый мешочек.

— Что тут? — удивился Омар.

— Пятьсот золотых. Я давеча слышал твой разговор с Иззом аль-Мульком, был у дверей на страже. И это — визирь! Тут… старые наши вояки… скинулись, кто по динару, кто по два или три.

— Не возьму!

— Бери, бери.

— Когда я их верну? И сумею ли когда-нибудь?

— Чудак! Это мы возвращаем тебе свой долг.

— За что?

— За мешок зерна, — помнишь Фирузгондскую дорогу? Ну, и за работника, вашего, как его — Ахмеда, хотя он, паршивец, и трех фельсов не стоил. Уж ладно, пени много наросло, — если с пеней считать…

***

…Омар отложил перо. Заложив усталые руки за усталую спину, он вышел во двор. Весна. Абрикосы цветут. Хорошо ему здесь, одному, в отчем доме.

Почему человек, чтобы кем-то быть, должен непременно принадлежать к какой-нибудь вере, секте, клике? Если он — личность, он, оставаясь самим собою, может быть личностью.

Но нет, клика не даст ему спокойно жить! Воры сбиваются в шайки. Изуверы — в секты. И так далее. Потому что каждый из них, сам по себе, ничто, ни к чему не способен, он себя не может прокормить. А в шайке или секте, суетясь вместе со всеми и делая вид, что он тоже что-то делает, он может жить за счет других.

И тот, кто хочет быть самим собой и не хочет служить шайке, секте, клике, обречен на замалчивание. Ты желаешь жить в своем гордом одиночестве? Живи. Но, если тебе будет худо, мы, знай, ничем не поможем.

Омар и не нуждается в их помощи. Пятьсот динаров — крупные деньги, их может надолго хватить. Если беречь. Поневоле тут станешь скупым. Спасибо Оразу! Старый чудак даже всплакнул на прощание. Вот оно как бывает. Когда-то встретились врагами — теперь расстались друзьями.

И живет себе тихо Омар один в своем просторном доме, никого к себе не пуская и выходя лишь за покупками. И ни к кому не набиваясь: к мужчинам — в друзьясотрапезники, к женщинам — в мужья- любовники, к детям соседским — в наставники. Мир с вами! Дай вам бог…

Но вот до него дошел страшный слух из Исфахана: окрестное население, поощряемое священниками, уже ломает Звездный храм и растаскивает камень на свои нужды. Зачем им звезды? Обывателю-стяжателю собственный хлев, ограда, дровяной сарай дороже всех звезд, вместе взятых. Его Вселенная — не шире жилого двора с кухней и отхожим местом.

И Омар не выдержал. Как муж, налегке ушедший из дома и вдруг узнавший, что жена сошлась с другим. Он решил напомнить властям о себе. Вопреки своей угрозе никогда им больше не служить. Сколько лет, ума и сил он отдал Звездному храму! Чтобы спасти обсерваторию, он пойдет на унижение.

И взялся Омар за «Наврузнамэ» — свою самую яркую, молодую, весеннюю книгу.

***

Цель все та же: доказать превосходство солнечного календаря над лунным, по которому 'сбор налогов приходится на такое время, когда урожай еще не созрел, скот далеко от хлебных полей, и потому люди испытывают мучения'. Казалось бы, чего проще: кратко и точно, на трех-четырех страницах, изложить свои соображения.

Но Омар-то знает, с кем имеет дело! Серьезный, дельный разговор, подкрепленный расчетами и выкладками, о выгоде, которую даст новый календарь царскому дому и народу, теперешние власти, при своем-то спесивом, непререкаемом невежестве, просто не поймут. Нет больше Низама аль-Мулька и нет Меликшаха. Даже собственной выгоды они увидеть не могут, где уж им думать о народной пользе?

Вот если б Омар написал, как изготовить волшебную дубину, способную вмиг, одним ударом, уложить десять тысяч вражеских воинов, одним мановением руки обратить чужой город в груду черепков или одним дуновением превратить черепки и битый кирпич в золотые монеты, тогда б они живо ухватились за его книгу.

Но, поскольку чудес нет, угостим их баснями, небылицами. Они страсть как любят и сами они со временем станут всего лишь пустой небылицей.

Ему, честно сказать, и самому осточертели углы и градусы, минуты, секунды, точные числа: давно хотелось отвязаться от их железно-строгих холодных линий, дать себе волю, погрузиться в мир свободного воображения. В мир сказок, красочных легенд, невероятных историй. Уж воображением-то, пылким, молодым и весенним, природа его не обделила. А в четверостишиях всего не скажешь. Они — та же математика.

И Омар щедро, от всей души, снабдил новую книгу фантазией, развлекательными рассказами, тонко перемежая их серьезными рассуждениями. Рассказами, подхваченными на базарах, в харчевнях, в караван- сараях; но большую часть их он выдумал сам. Подчас даже вразрез со своими научными представлениями.

…Говорят, если кормить малого ребенка молоком из золотого кувшина, он начинает хорошо говорить и