Царевича Махмуда, — он перестал уже хныкать и даже повеселел от славной потехи, — сперва, по степному обычаю, с криком подняли на белом войлоке и уже после посадили на усыпанный алмазами золотой тахт — престол. Рядом с ним, криво, дрожащими губами, улыбалась счастливая мать, царица Туркан-Хатун. Мечта ее исполнилась.

Под сводами престольного зала раскатисто звучал протяжный голос шейх уль-ислама, произносившего к месту нужную молитву. Как можно без молитвы?

— Ну, теперь… держись, — шепнул кто-то за плечом Омара. А! Это Ораз, старый головорез. Тот самый. Они иногда встречались у ворот, где туркмен нес караульную службу. — Теперь держись, ученый друг. Сто динаров и три фельса! Тут скоро начнется такое…

И началось.

Уже три года, с той поры, как Меликшах ходил в Заречье, Омар не получал свое жалование. И сбережений нет у него — все поглотил Звездный храм. Работы в Бойре прекратились.

Собственно, Бойре опустело сразу после гибели Низама аль-Мулька. В связи с его смертью султан устроил крутое дознание. 'Я разорю проклятое ваше гнездо!' — 'Мы ничего не знаем, о государь! Мы не причастны к тайнам нашего старосты. Знаем только, что прежде чем сделаться старостой, он отлучался куда-то на несколько лет, затем на время исчезла его красивая дочь. Больше мы ничего не знаем' Тpex человек обезглавили, остальных избили палками — они и разбежались.

Омару не раз случалось бывать в покинутых храмах, замках, городах. В них тебя всегда охватывает печаль. Но она светла, потому что на развалившихся стенах и башнях, разбитых колоннах, сухих водостоках лежит печать времени, долгих столетий. Жизнь ушла отсюда когда-то, не сейчас, а давным-давно, и у тебя за нее — грусть, а не боль. И никаких тут гулей быть не может.

Но вот стоит совершенно свежее строение. Кажется, в любой миг кто-то выйдет из-за угла, раздастся говор, смех, — но никого здесь нету, пусто, эхо от легких твоих шагов обращается в устрашающий гром. Кричи, зови, никто не ответит, кроме эха.

Храм — вовсе новый, и потому-то мнится, что он населен незримыми существами. Здесь поневоле ждешь, что вдруг за спиной возникнет, усмехаясь, свирепое мохнатое чудовище.

Исфазари и Васити, с дозволения царицы, уехали в Балх. Они бы рады помочь учителю. Но как, скажите? Сами остались ни с чем. Омар не у дел. Распоряжений на его счет сверху пока еще нет никаких. Прозябай в уединенной келье, читай от скуки индийские басни: 'Один петух способен удовлетворить десять кур, десять мужчин не могут ублажить одну женщину'. Одуреешь. Он обратился за помощью к Иззу аль- Мульку, замещавшему пока что отца.

Но Изз аль-Мульк — совсем не то, что его родитель.

Дети не могут быть равны великому отцу. Особенно если их много. Ибо та большая одаренность, что сосредоточена природой в нем одном, распадается в них на малые части, достается каждому лишь понемногу. К чему еще добавляется что-то от матери, не всегда, увы, благодатное.

— Потерпи, — отчужденно и сухо сказал Изз аль-Мульк. — Я еще сам не знаю, что будет со мной. Пусть улягутся страсти. Разве не видишь, что у нас творится?

— Что творится? — пожал плечами Омар. — Ничего особенного. Надо знать историю. Происходит то, чему и следует быть при дворе новой Клеопатры.

Вчера увидел Омар в одном из закоулков дворца — темноликий, страшный старик-богослов, в белом халате, в белой чалме, с белой редкой бородкой, редкозубый, одной костлявой рукой сует малолетней толстой девчонке в рот сласти, а другой, распустив слюни, щупает ее.

Увидела Омара — испугалась, резко отвернулась. Вздернутый мокрый носик тянет за собой короткую губу, рот глупо открыт, верхние зубы обнажены вместе с деснами. О боже! Отвратный дух злачных мест наполнил царский дворец. Евнухи при гареме нынче тоже оказались не у дел. Он превратился в стойло для гулямов, рослых юнцов из охранных войск. Вход свободен. Днем и ночью звучат флейты и бубны.

Это и есть правильная, благочестивая жизнь?

Омар, человек прямой, все видит в упор. Для него нет тайн в человеческих отношениях. Он прежде всего — ученый, исследователь, не из тех, кто стыдливо отводит взгляд от непристойного зрелища. Сказочный чертог Клеопатры тоже был грязным притоном. Лишь через много столетий, старанием мечтательных поэтов, ее поведение окуталось розовой дымкой. Но для Омара Хайяма грубая правда выше приукрашенной лжи. Им не стыдно вытворять бог весть что, почему нам должно быть стыдно о них говорить?

Но Омар молчит. Он пока что молчит.

Не таков Ораз. Туркмен, грубо ругаясь, втолковывал Омару:

— Сказано: если баба не раба, то она деспот!

— Ну? — усмехнулся Омар. Этот — наговорит.

— В песках таких, привязав к столбу, до костей пороли плетью. Но теперь мы народ городской. Образованный. И никакой блюститель нравов ничего ей не скажет.

— Во всем мусульманском мире, — вздохнул Омар, — был один просвещенный государь, султан Меликшах, и того убили. Потому что умен и не похож на других правителей. Теперь все изменилось у нас. И не к лучшему, а? Совсем другая жизнь! Но им, этим придворным пронырам, все равно. Жил Меликшах — лизали пятки ему. Правит Туркан-Хатун — тут же забыли о нем и лижут ей…

— Если б только пятки…

— Завтра придет другой правитель — сразу забудут об этих и ринутся лобызать пятки другому.

— Если б только пятки! Ты, ученый, — неужели не понимаешь, что большинству людей наплевать, кто правит ими, умен или глуп и даже — какой он веры? Лишь бы между двумя пинками швырял им кусок жратвы.

Итак, 'один петух…' Омар, зевнув, отложил 'Рассказы попугая'. Надо же, на что он тратит время! Все это блажь. Мужчина мужчине рознь, и женщина — женщине…

— Сударь, вы здесь? — Чуть скрипнула дверь. В келью заглянула служанка.

— Как видишь.

— Сейчас…

Она прикрыла дверь и вскоре появилась вновь с большим подносом в руках. На золотом блюде — горою плов с курицей, возле блюда — кувшин с вином и пахучая хорезмская дыня.

'Эге!' — удивился Омар. Ему давно не приносили еды и к общей трапезе его не звали. Звездочет питался у Ораза, из скудного воинского котла. И не станет он больше есть с царской кухни, чтоб не последовать за Меликшахом. Что же случилось?

— Ступай! — служанке — повелительный голос. Омар внутренне ахнул: Зохре! Туркан-Хатун… Сняла чадру. В расшитой безрукавке, в широких арабских шальварах, в легких бархатных туфлях, она присела к столику, на который служанка, сбросив книгу, поставила поднос. Растерявшийся Омар даже не встал царице навстречу.

— Душно! Это ты написал? — Зохре, расстегнув безрукавку, извлекла скрученный лист, кинула его Омару. Прилегла, опустившись на голый правый локоть, поближе к нему. Безрукавка осталась расстегнутой. Под ней никакой другой одежды не оказалось. Омар увидел глубокий пуп на ее округлом животе. Голые смуглые груди царицы свесились набок, на них, золоча крупные соски, опустилось янтарное ожерелье. Упали на ковер густые неубранные волосы.

О великий султан Меликшах! Мир праху твоему, несчастный…

Омар развернул бумагу:

— Остроумно, — отметил Омар. — И язык похож на мой. Но эти стихи я вижу впервые. Очень ловкая подделка.