— Да, конечно, — согласно кивнул Омар, заканчивая свою работу. — Кто спорит? Была бы только голова над ними, и над левой рукой, и над правой.

— Голова над ними — аллах! — И, не найдя, что к этому добавить, царь нетерпеливым движением выставил Омара за дверь. — Хорошо лечит?

— Хорошо, — тихо ответил визирь. — Чем встревожено ваше величество?

Меликшах, беспокойно расхаживавший перед его ложем, встрепенулся:

— Как чем? Разве не видишь, что творится у нас? На себе испытал. Я подыму все войско, осажу Аламут — и кожу сдеру с проклятого Сабаха! Неужто мы не разнесем его убогую крепость? Не такие брали твердыни. У него и войск-то путных нет.

— Не надо! — скривился визирь. — Мощь Сабаха не в жалкой твердыне его и не в ничтожном его войске. Она в ином, как мы знаем. Уж теперь-то хашишины не станут остерегать: «берегись», прежде, чем кинуть в меня или в тебя, сын мой любезный, тесло или нож, метнуть стрелу, подсыпать яду. Остерегли уже. Не забывай: кто-то из них — у нас во дворце. Кто, нам не удалось узнать. И, может, мы так и не узнаем, кто. Пока он не убьет кого-нибудь из нас. Но, пожалуй, и тогда не узнаем. Сей не станет себя раскрывать, все сделает тайно. Ах, если б узнать!.. Конечно, это один из конюших, сокольничих, постельничих, чашников, псарей, стремянных и множества прочих дармоедов. Всю эту ораву надо исподволь сменить. Брать проверенных, верных, таких, как твой сородич Ораз.

Так что, — устало вздохнул визирь, — будем пока жить с Аламутом в мире. Платить щедрую дань. До лучших времен.

— Я бы их всех!.. — Султан укусил себя за стиснутый кулак. И уже чуть спокойнее: — Явились святые отцы из Нишапура, от шейх уль-ислама, главного наставника в делах веры. Может, мы зря, — султан нерешительно остановился перед визирем, — затеяли эту… обсерваторию? Богословы в обиде на нас: 'Сколько средств государь тратит на никчемный Звездный храм. А медресе, мечети, ханаки прозябают в горькой нужде…'

— Знаем мы их нужду! Доводилось бывать в ханаках. Звездочеты нужны государству не меньше, чем богословы. Если не больше. Но будь по-ихнему: я построю для них медресе. Лучшее в мире. Вот поднимусь и построю за свой счет в Багдаде.

— Почему в Багдаде, а не здесь?

— Учение пророка пришло к нам оттуда, — пусть богословы там и славят его в своих молитвах и писаниях. И заодно приглядывают за халифом, который не очень-то жалует нас с тобою, а?

Султан, смеясь, покачал головой:

— Хитер же ты, отче!

— Я визирь.

— Лучший в мире! — с чувством воскликнул султан, довольный тем, что у него есть теперь что сказать назойливым ревнителям веры. — Медресе мы назовем в твою честь — «Низамие». Согласен?

— Сойдет.

Меликшах с легким смущением:

— Я потому о Звездном храме… что о звездочете нашем… слухи дурные.

— Дурные слухи? — удивился визирь. — Какие, например?

— Заносчив, неучтив. Груб, резок, дерзок. На язык невоздержан.

— Великий Абу-Рейхан, при всей своей высокой учености, тоже был до крайности запальчив. Все можно простить человеку: дерзость, строптивость, насмешливость, лень и даже распущенность, если он умен. Но только — не глупость! Ибо те пороки — суть человеческие, а глупость — качество скотское. И невежество. Человек, который, проучившись сколько-то лет в медресе, путает Иран с Ираком, Сейхун с Джейхуном, для меня перестает существовать. Омар заносчив? Он человек приветливый, скромный и добрый. Просто он ненавидит глупость. Но, жаль, не умеет это скрывать.

— Пусть научится! Иначе… ему будет худо. Не в том беда, что умен. Умен? Хорошо. Пусть будет умен. Но в пределах нашей веры. И не больше. Пусть обращает свой ум не во вред нам, а в пользу.

— Ум, государь, не терпит ограничений. Потому он и ум, что не знает пределов. И разве главное достоинство поэта — не талант и разум, а покорность? Вот баран — он покорен, но поэтом никогда не станет.

— Он безбожник!

— Тоже нет. Но понимает бога по-своему.

— Мне передали несколько его четверостиший. В них слишком много вопросов: 'Почему, и к чему, и зачем?' Вопрошает людей, вопрошает царей и даже — небо! По какому праву?

— По праву… одаренного человека.

— Что, у одаренных есть такое право — бога вопрошать?

— Есть. Разве они одарены не самим же всевышним? Бог создает одаренных для того, чтобы ему было с кем беседовать на земле.

— Хм. Верно! — Султан покраснел.

— Омар — человек с трезвым, холодным, как лед, умом, но кипящей пьяной кровью. И все его недостатки, столь неудобные для нас, есть обостренное до крайности продолжение его же достоинств. Разумеешь? У людей одаренных это часто бывает, но никто не хочет — или не может — их понять.

— Все же… скажи ему, чтобы он… поменьше, полегче… не все способны увидеть то, что видим… мы с тобою вдвоем. Кстати, у них, в Нишапуре, объявился еще один одаренный. Твой земляк. Из Туса.

— Тус — город счастливый, — улыбнулся визирь. — Ему везет на одаренных.

— Его зовут… А-а… Абу-Хамид Мохамед Газали. Кажется, так. Точно не помню. Еще ничем не проявил себя сей одаренный. Шейх уль-ислам в письме советует выслушать юношу — и пристроить к делу, если мы найдем это возможным.

— Хорошо. Пусть явится ко мне. Совет шейх уль-ислама для нас уже закон. А слухи дурные… их распускали даже о пророке! Царю не пристало внимать пустым разговорам.

— Абдаллах Бурхани…

— Знаю. Вот еще одно светило в небесах персидского стихосложения… Слов в стихах Бурхани куда как много! Но это — досужее нагромождение слов. Ни ума, ни души в них нет. Много слов, мало смыслу. Говорю, пустозвон. Кстати, где он, почему я его не вижу!

— Хворает.

— Пусть обратится к Омару. Может, Омар угодит ему, вылечив от всех болезней. Что касается слухов… царю надлежит карать злопыхателей, разносящих сплетни о его достойных слугах. Он должен быть рад, что у него в стране много умных, одаренных людей.

— Я и рад, благодетель! Выздоравливай скорее. Я без тебя как без рук — и без левой, и без правой…

***

— Поговори с этим Газали, — приказал визирь звездочету. — Посмотри, к чему его лучше происпособить. Может, он пригодится тебе в Звездном храме?

Сердце дрогнуло у Омара, когда он увидел Газали. Он увидел — себя! Таким, каким он был в семнадцать. Вернее, почти таким. Тоже сух, лобаст, узколиц. Но Омар в семнадцать был полнокровен, был выше, крепче, шире в плечах. Щеки его отливали здоровым румянцем. А этот — худой, болезненно-бледный, хилый.

Лишь некое подобие Хайяма, вдвое меньше и бесцветнее. Но в черных глазах, — черных, а не зеленых, как у Омара, — та же опасная бездна холодного ума.

— Ну, рассказывай, кто ты есть, что ты есть. Газали, будто прижатый к стене, сверкнул глазами исподлобья:

— Я хочу познать природу вещей! 'Ишь, какой прыткий'.

— Весьма похвальное желание. А зачем?

— Чтобы выявить истину, отличить ее от заблуждений и опровергнуть эти заблуждения.

— С какой целью?

Газали взглянул на него с удивлением:

— Как с какой? С единственной целью, достойной правоверного: обратить ложь в прах и утвердить во всей славе имя господне! Разве ты не с той же целью изучаешь звезды?