огнепоклонников. Огонь. Земля. Вода. Воздух, Как можно без них? Куда уйдешь от них? В раю хорошо, спору нет. Но… почему, чтобы вновь туда попасть, нужно сложить голову? И ради чего? Ради сытной еды, чистой воды, красивой девицы? Все это есть на земле.

Он потрогал шею. Все-таки лучше, когда голова у тебя на плечах.

К костру с другой стороны подсел какой-то человек, немного старше Курбана. Кто его знает, кто он. Протянув руки к пламени, человек беспечно замурлыкал короткий веселый напев.

Курбан вздрогнул. Знакомый напев! Условный знак хашишинов.

Делая вид, что греется, прикрываясь от огня, отмахиваясь от искр, сообщник закрутил руками так и сяк, то берясь за ухо, то за подбородок, то сгибая пальцы один за другим, то расправляя их. Никто со стороны не усмотрел бы в этих обычных движениях людей, сидящих у костра, ничего зазорного.

Но это был! язык. Язык жестов. Тайный язык исмаилитов.

'Почему медлишь?' — Не знаю, как попасть во дворец'. — 'Разве не вышел Влюбленный Паук?' — 'Нет. Дворец закрыт'. — 'Неужто у них есть подозрение?' — Может быть'. — 'Староста с дочкой?' — 'Они туда не вхожи'. — 'Думай! Наставник недоволен'. Курбан, раскрасневшийся от жара костра, сразу побелел, будто лицо ему обнесло инеем. 'Хорошо, придумаю что-нибудь. Ты иди, тут не мелькай. Где ночуешь?' — 'В городе, в караван-сарае. Шевелись! Я утром приду'.

Вот что значит быть федаи — обреченным. 'Что делать? — размышлял наутро усталый Низам аль- Мульк. Всю ночь спалось. — Сколько лет я с ними бьюсь! Что толку? Подумайте, люди, чем должен заниматься второй человек в самой огромной в мире державе! Возиться с какими-то проходимцами. Будто у него мало других, более важных забот'.

Но, увы, в государственных делах нет мелочей. Схватить Курбана (если он Курбан, а не какой-нибудь 'Улыбчивый Гад', — слыхали о таких), подвергнуть пытке? Но что, если он вовсе не сектант? Визирь уже склонен верить ему. Обидеть безвинно каменотеса — смертельно обидеть Омара Хайяма. Уйдет. Характер у него самый скверный.

Или, если сектант, то не главный исполнитель, просто связной, и сам ничего толком не знает? Схватить мелкоту — спугнуть крупную дичь. Главный замрет, затаится до поры — и нанесет удар, когда не ждешь.

Но и сидеть сложа руки опасно! Визирю хотелось поторопить события. Чтобы скорее развязать замысловатый узел, отделаться от него и взяться за другие дела, серьезные, неотложные.

Что ж, если сообщник — во дворце… устроим им встречу.

— Открой ворота — и выпусти всех, кто пожелает, — сказал он начальнику стражи. — И до вечера никого не впускай. Сегодня солнечный день, у нас большая уборка. Пусть отдохнут, развлекутся, кто, где и как может. А ты, — велел он главарю своих осведомителей, — следи за всеми. Но прежде сделай так, чтобы все во дворце узнали, что я буду сегодня в Бойре.

***

В секте, где жизнь и смерть, земля и рай перемешались в наркотический дым, Курбан очень смутно понимал, что будет с ним, когда он выполнит задание.

Наставник сказал:

— Ты бессмертен, ибо отмечен богом. Ничего не бойся! Еретикам-суннитам будет казаться, что они схватили тебя, подвергли пытке, казнили — а ты, расставшись с этой бренной телесной оболочкой, тотчас вернешься в рай, где уже побывал и где тебе так понравилось. И все тут! Не бойся. Иди с радостью навстречу судьбе…

И все тут? Как бы не так. Не очень-то похоже. Теперь, когда он вышел из многолетнего заточения в. Орлином — вернее Стервячьем, гнезде, вкусил, как говорится в писаниях, иного хлеба, испил другой воды, узрел других людей, познал земную любовь, все, что было с ним в Аламуте, начинало казаться Курбану нелепым сном.

Ветер стих. Солнце греет спину. В голых ветвях трех тополей у подножья бугра оживились птахи. Скоро весна. Хорошо. И Курбан с омерзением подумал о сообщнике, который вот-вот подойдет к нему. 'Придумал?' Ничего не придумал Курбан. Что он может тут придумать? Перелезть без подручных через дворцовые стены? Чепуха. И, честно сказать, ему не хотелось ничего придумывать. Хотелось работать. Спокойно работать. Жить этой новой жизнью.

Но ведь сейчас приползет этот гнусный гад из Аламута! Может, выдать его? Нет. Сам влипнешь, как муха в тесто. Простит визирь — никогда не простит Хасан Сабах. Отвести незаметно к реке, будто для разговора, и — теслом? Хорошо бы! Но что толку? Гость, пожалуй, не один. Конечно, не один. За каждым исмаилитом всегда тянется длинный хвост. Кровавые шакалы! Плохо дело.

…Короткий веселый напев. Мимо Курбана, трудившегося над камнем, ленивым шагом человека, которому некуда спешить, прошел горожанин в добротной одежде. В Бойре каждый день толпились зеваки. Чернь искала и находила тут работу. Люди обеспеченные, прослышав о Звездном храме, отирались меж работающих, надеясь увидеть чудо. Но чуда пока что не было. Был труд — нелегкий, скучный. И они слонялись, вот так, не торопясь, заложив руки за спину, помахивая прутиком или покручивая пальцами ради собственного удовольствия.

Но этот говорил им: 'Внимание! Я свой'. — В Курбане он признал хашишина по особому надрезу на мочке левого уха. У него самого надрез был на нижней губе. Осведомитель визиря видел надрез на Курбановом ухе, но не придал ему значения, — мало ли людей со шрамами, рубцами, а то и вовсе калек ходит по дороге. Горожанин оглянулся, рассеянно скользнул глазами по бугру, по Курбану и, зевнув, двинулся дальше. Оставайся на месте. Я сяду у костра. Подойдешь. Поговорим'.

Этого Курбан узнал сразу. Будь ты проклят! Глаза навыкате, нос — точно крюк. Лицо мохнатое, руки, ноги кривые. 'Влюбленный Паук'. Ну да. Паук, влюбленный в муху. Дрянной человек. Но не смертник. Простой лазутчик. Он, помедлив, спустился по откосу и присел к костру, у которого средь прочих уже грелся — делал вид, что греется, — вчерашний, второй.

Курбан, руками — третьему, тому, что явился сейчас:

'Разве ты не получил весть обо мне?' — «Получил». — 'Почему не вышел?' — 'Не мог'. — 'Мне надо попасть к визирю'. — 'Не надо. Сегодня он будет здесь. Приготовься'.

Курбан потерянно взглянул на тополя. От судьбы не уйдешь. Воробью — хорошо. Вспорхнул и улетел. А ты… раз уж родная мать отдала тебя в шайку преступников, преступником и подохнешь.

Он встал.

'Ты куда?' — 'Точильный камень свой оставил в юрте. Пойду принесу. Тесло затупилось'. — 'Не мешкай'. — 'Успею…'

Бойре — селение нищее. Сох всю жизнь от нищеты и староста селения. Экдес, его дочке, как и всякой девчонке, хотелось нарядных платьев, украшений. И просто хотелось есть. Потому что она никогда не наедалась досыта.

Городская старуха-сводня, по словам Экдес, посулив ей райскую жизнь, определила к богатому старику в Исфахане. Что ж, поначалу юной красотке было хорошо. Но когда ее мать умерла, прокляв беспутную дочь, Экдес опомнилась и вернулась к отцу, в Бойре. Теперь ей хотелось замуж, жить человеческой жизнью, служить мужу, растить детей. Но кто возьмет такую?

…В первую ночь, сразу отдавшись Курбану, она честно рассказала ему обо всем. Пусть. Курбан рад бы жениться на ней. Умна. Красива. Сладостна. Ничуть не хуже райских гурий. Оба несчастны. Может, из двух больших несчастий получилось бы одно, хоть небольшое, счастье?

Он предупреждающе кашлянул у входа, откинул дверной полог. Экдес, на коленях у очага, лепила на широкой доске круглые пирожки с рубленым мясом, бараньим салом, луком и перцем. Всполошилась:

— Уже вернулся? Ах, не успела! Вот, мать когда-то учила. Хотела к твоему приходу…

Учила ее не мать, ей не с чем было учить дочку стряпне, — учили Экдес на кухне богатого исфаханца, но она уже больше не смела о нем поминать.

— Я… ненадолго, за… точильным камнем, — глухо сказал Курбан, рассеянно оглядев сырые пирожки.

Испеченные в круглой печке, румяные, сочные, с блестящей корочкой, они были бы объедением.

Были бы…

Рад бы…

Получилось бы…