Ничего не будет. Не получится ничего.

Она кинулась к нему:

— Что с тобою, кто обидел? Я глаза им вырву.

— Им — не вырвешь. Вырви лучше мне. — Он взял ее за голову, склонившись, зарылся в густые блестящие волосы. — Прощай. Я должен уйти.

Встрепенулась:

— Куда?

— Далеко. Очень… далеко.

— Вернешься?

— Н… нет, скорее всего.

— А я? Как же я?!

— Ты? — Он отстранил ее. — Сиди в юрте. За мной не ходи. Потом все узнаешь.

Уходя, уже на тропе, он услышал ее пронзительный горестный крик:

— А точильный камень?

Курбан, не оглянувшись, махнул рукой. Какой точильный камень? К шайтану. Сердце его превратилось в шершавый точильный камень, о который с отрывистым визгом шаркает стальное лезвие обиды.

На бугре — оживление. Курбан заспешил: пожалуй, визирь уже здесь. Явился. На свою голову.

Да, визирь явился. Он больше не мог находиться в неясности. На улице — светопреставление, а ты сидишь в глухом, без окон, запертом чулане. Нестерпимо! Им нужна приманка? Хорошо. Я буду ею. Пора их выявить. Выявить — и выловить.

Курбан подобрался ближе.

Визиря заслонял от него столпившийся народ. Насупив брови, осторожно скользя холодными глазами влево и вправо, Низам аль-Мульк, в своей обычной дорогой одежде, терпеливо внимал рассказу царского звездочета о каких-то башнях и астролябиях. Сопровождаемые толпою, они ходили по бугру, что-то мерили танапами, отмечали кольями. 'Звездный храм, Звездный храм…'

Нехорошо Курбану. Вот, люди думают о земном, хоть и говорят о звездах, — думают, что-то делают, что-то хотят построить. Староста поведал вчера: Омар намерен создать в Звездном храме новый календарь, при котором, если и не наступит рай на земле, то народу будет хоть какое-то послабление.

'Народу. Простому люду. Таким, как мы с тобою'. Бедный старик. 'Уже сейчас, еще не построенный, Звездный храм принес нам удачу. Стали досыта есть, и то великое благо'. И хашишин Курбан должен все это сокрушить одним ударом своего тесла. Хотя мог бы, с его же помощью, укрепить стены Звездного храма.

И вдруг с жутью, с ледяной, как зимний ветер, ясностью, исмаилит осознал: он ничего не сможет сокрушить. Он может убить одного человека, пусть человек этот — видный и важный. Но разве с гибелью одного человека погибнут все звезды и звездочеты, звездные храмы и календари?

'Зачем я здесь, почему я здесь?'

— Почему медлишь? — прошипел ему в ухо второй.

— Я… не могу, я хворый.

— Давай!

— Не могу! Видишь, он обступлен со всех сторон. Боюсь — промахнусь.

— Шевелись! Учти, мое прозвище — Яростный Шмель. Слыхал?

Слыхал. Скорпион веры слыхал о его подвигах. О них в страхе шептались на низших ступенях секты.

— Я… хворый. Боюсь…

— На, сделай пару затяжек. — Яростный Шмель сунул ему из-под полы медный горячий чубук.

Вот чего не хватало Курбану! Он жадно припал к заветной трубке и сделал не пару — три пары глубоких затяжек.

— Хватит, окосеешь. Давай!

Закончив осмотр работ и беседу со звездочетами и строителями, визирь, удовлетворенный, собрался ехать ко двору. Вот и все. Никаких исмаилитов. 'С чего это стали страхи тебя донимать? — сказал он себе с грустной усмешкой, — Стареешь, Абу-Али Хасан, — вспомнил он свое настоящее имя, давно забытое всеми за пышным титулом Низам аль-Мульк — Порядок державы. Почему ты решил; что вслед за бегством Рысбека сюда тотчас пожалует хашишин? Хасан Сабах человек злой, но не совсем же дурак. Ему лучше жить с нами в мире, получать золото и не тревожить нас'.

Доволен и Курбан. Обошлось. Ничего не случилось. Пусть едет визирь. А с этими двумя паршивцами, «пауком» и «шмелем», Курбан, сын Хусейна, как-нибудь управится сам…

Визирь спустился к коновязи, где слуги уже приготовили лошадь в роскошной попоне.

Между коновязью и почтительно замершей толпой открылось свободное пространство, и Курбан, скорей бессознательно, чем с умыслом, прикинул расстояние от себя до Низама аль-Мулька.

И тут он почувствовал на себе чью-то улыбку. Экдес? Она почему-то тоже здесь, в толпе. Но она не улыбается. Экдес глядит на Курбана огромными от ужаса глазами. Они у нее от природы разные — серый и карий, и от этого ужас в них — немыслимо дикий. Неужели, подумал Курбан, у него от хашиша так страшно изменилось лицо?

Нет, не Экдес. Ему улыбался… четвертый. Маленький тощий человечек с морщинистым желтым лицом. Но жилистый, крепкий. И всегда веселый. 'Озорной Клоп'. Тот самый, который всего несколько дней назад собирал его в путь. И, благодушно посмеиваясь, рассказывал, как он попал к хашишинам:

— Меня, знаешь, с детства держали в страхе. Хотя я и был не озорнее других, разве что малость нетерпеливее. Отец запугивал плетью, мать проклятьем, учитель тростью. Я вырос, стал землю пахать — кто только мне и чем не угрожал! Староста — стражником, стражник — темницей. Священник — адом, небо — неурочным градом. Помещик — что землю отнимет, эмир — голову снимет. Женился — жена взялась стращать: то она утопится, то она отравится. То пойдет к судье — кадию. То убежит к своей матушке. Живого места во мне не осталось! Внутри все почернело от яда, как у рыбы-маринки. Нельзя человека то и дело пугать. Однажды, со страху, я зарезал жену, перебил половину селения и укрылся в секте. На рай, загробное воздаяние мне наплевать Я мститель. Отчаянный. Самому повелителю нашему шею могу свернуть, если обидит. Теперь я уже никого не боюсь. Сам навожу ужас на всех. Убиваю и буду убивать, кто встанет поперек дороги. Отцов, матерей, учителей. Старост, священнослужителей и прочих. Я ненавижу всех! И буду их убивать, пока живой…

Улыбаясь веселой, чуть хитрой улыбкой, он держит руку за пазухой. Курбан понимает, что это значит. Теперь — все. Все кончено.

Визирь уже сунул ногу в стремя.

Курбан отрешенно взглянул на тихую Экдес. Жалко улыбнулся ей мертвыми губами. Яростный Шмель, отираясь позади, кого-то двинул плечом, кого-то прижал, оттолкнул и расчистил Курбану место развернуться.

— Нy?

Курбан поудобнее перехватил рукоять тесла, для уверенности встряхнул им, с удовольствием ощущая привычную тяжесть. Во имя аллаха милостивого, милосердного! Скорпион, широко развернув плечо, замахнулся… и, уже сам не зная, что делает, крикнул, прежде чем метнуть свое смертоносное орудие:

— Визирь, берегись!

…Удар пришелся не по голове, а по левому плечу, так как визирь, подхлестнутый внезапным окриком, резко распрямился в стремени. С такой силой был нанесен удар, что лезвие тесла разрубило железную кольчугу, надетую под бархатную шубу.

Зато нож Яростного Шмеля вошел Курбану в спину точно между лопатками. Второму тут же скрутили руки, но он держал на сей случай во рту некий синий шарик, который и и проглотил, раскусив, во славу Хасана Сабаха. Озорной Клоп, переставший улыбаться, сделал быстрый знак Влюбленному Пауку: 'Ни звука! Оставайся на месте'.

Визиря, облившегося кровью, унесли в шатер.

Курбан, точно пьяный слепец, качаясь и беспомощно ощупывая пустоту перед собою, медленно побрел сквозь расступившуюся толпу. Его никто не трогал. Зачем? Он брел, шатаясь, захлебываясь кровью и сплевывая ее, к вершине бугра. Поближе к небу. К раю.