оно заполняет собой всё. Иногда тихо стоит на дне души. Усилием воли человек, как дерево, может пустить внутрь себя глубокие корни и чувствовать его постоянно, даже когда по кроне бьет град. Но что такое счастье? Оно как вода. Его живительность зависит от источника и берегов, в которых оно протекает. Это определяет всё».
– Но если дерево вырвано с корнем... Если ему не за что держаться...
– ...оно умирает.
Тэа подняла лицо. Вокруг искрит слюдой полутемная пещера. Напротив, вместо Аль, сидит Элинор.
– Никто не хочет быть вырванным с корнем, – тихо говорит та. – Даже если в этом нет смысла. Если мы уже есть, мы хотим быть...
– ...Счастливыми?
Элинор задумчиво смотрит на ее руки. – Да. Даже мутным и грязным потоком.
– Но это не счастье.
– Твое «живительное» счастье – оно оставило тебе хоть что-нибудь?
– Оно со мной было.
– И что теперь?
– Теперь... я могу двигаться дальше.
– Ты никуда не двигаешься. И никуда не придешь. Ты, как и я, знаешь, что есть всего одна вещь... Всего лишь одна... – Элинор опустила лицо, наклонилась. Ее тонкие пальцы кончиками коснулись влажного камня под ногами. – Можно всю жизнь плыть по чистой реке. А можно по грязной – но тоже плыть. Можно знать или не знать о том, что мы существуем в суррогате бессмертия, не оставляющем после себя никаких воспоминаний, и что это бессмертие тоже дымка. Но в действительности есть только одно мгновение, пока мы помним себя. Оно меняется, для каждого оно свое, но однажды и оно непременно станет... Для всех нас станет...
Тэа почувствовала резкий запах морской воды, затем ее накрыла темнота. Позже, отдаваясь в глубине груди, зазвучали шаги; вокруг проступил свет, и Тэа проснулась в чужом сне. Сне Элинор. Сон брел по зимней улице за незнакомцем, голос Элли звучал тихо и сладко.
«Я смотрю на нетающие снежинки на его плечах. Запоминаю каждый шаг.
Сейчас – январский полдень, солнце на кирпичных стенах. Острый воздух, иней на черных решетках. Длинные росчерки по изломанному насту. Через час – разорванная грудная клетка, замерзающая радужка глаз. Конец, так скоро. Предопределенность идущего впереди человека, от этого шага до секунды, когда его настигнут и придавят к земле... Она лежит глубоко внутри меня. Я могу остановить его и спросить, который час. Я могу заглянуть в его живое лицо, увидеть его. Затем я вновь подумаю о том, что ждет его через несколько тысяч шагов. Через его несколько тысяч шагов я вспомню, каким было это лицо час назад. Буду идти и вспоминать – как сейчас.
Я замыкаю всё в этом круге. Мое начало и его конец. Необратимую перемену. Это единственная в мире вещь, чьи последствия всегда предсказуемы.
Единственная точка, с которой нельзя разминуться.
Моя опора среди бестолково несущегося хаоса: все, на кого вы сегодня смотрите, однажды исчезнут навсегда».
* * *
Тэа сидела в углу и читала газеты; никто бы не удивился, обнаружив, что она снова спит. Странные приступы случались с ней всё чаще. Она по обыкновению ничего не желала объяснять, рассеянно пожимала плечами и бубнила под нос извинения. Хотя всем было ясно, что ее сонливость не имеет ничего общего с дожиганием после Перехода. Тэа и не думала отрицать; но даже беспомощно улыбаясь на расспросы Алекса, не изменяла своему обету – молчала.
«Как ослица». «Ослицы редко молчат – это чтобы ты знал, Райн».
Иногда Алекс вмешивался и будил ее. Грубо тряс, заставляя придти в себя, и не успокаивался, пока она не переставала клевать носом. Ее тихий, глубокий сон нагонял на него ужас.
Прошло несколько дней с тех пор, как они перебрались в Москву. Правила не изменились – главным Охотником по-прежнему оставалась Тэа. Однако Дэн, наблюдая ее состояние, начал не на шутку беспокоиться за исход дела. Она отмахивалась, бодро уверяла, что в нужный
