первую очередь надо было бы знать...

Кайманов и на этот раз ответил ему спокойно:

— Вы, наверное, потому раньше всех узнаете, товарищ капитан, что ваши личные информаторы сообщают вам последние новости, минуя начальников застав и нас с замполитом.

Ноздри Ястребилова расширились, глаза сузились: ответ Якова Павлину явно не понравился.

— О Нурмамеде Апасе мне нечего больше добавить... Прошу извинить, — сказала Светлана и быстро вышла.

Ястребилов и Кайманов некоторое время молчали.

— Хочу, Яков Григорьевич, дать вам дружеский совет, — сказал наконец капитан. — Чем реже вы будете появляться в этом госпитале, тем для вас будет лучше.

Кайманов почувствовал, как на него что-то накатывает. Горячий туман застлал глаза, в горле стало сухо, челюсти свело судорогой. Яков не заметил, как рукой камнетеса, способной и булыжник превратить в песок, сгреб гимнастерку на груди Ястребилова, скрутил ее жгутом, притянул к себе мгновенно побледневшего капитана.

— Запомни ты, гнида с мокрыми усиками! — сказал он с усилием. — Если еще хоть раз увижу тебя здесь, скулы на затылок сворочу!..

Мучительно преодолевая в себе страстное желание двинуть Ястребилова так, чтобы он влип в стенку, Кайманов легонько оттолкнул капитана от себя, боясь, что не сдержится и размозжит своим пудовым кулаком его холеную физиономию.

Перепуганный насмерть Ястребилов, едва удержавшись на ногах, схватился за косяк двери и несколько секунд не мог выговорить ни слова, лишь поводил из стороны в сторону шеей, будто на ней затягивалась петля.

— Ну-у... За это вы мне дорого заплатите...

От бессильной злобы шелковые, действительно мокрые усики Ястребилова мелко подрагивали, хотя Кайманову показалось, что Ястребилов доволен, как человек, добившийся своего. Теперь он получил «моральное право» на любые действия против Якова.

— А ничего и не было, — с презрительной усмешкой сказал Кайманов. — Я ведь пошутил...

— Я тоже шутить умею, — начал было Ястребилов, но уже в следующую секунду пулей вылетел в дверь, едва не сбив с ног возвращавшуюся Светлану.

— Что это с ним? — нимало не опечалившись, что Ястребилов ушел столь стремительно, спросила Светлана.

— Поговорили... — пытаясь согнать с лица жестокое выражение, которое так не любила она, ответил Яков.

Это выражение его и без того сурового лица вгоняло в дрожь матерых контрабандистов, а уж свои-то в такие минуты старались убраться с его дороги подобру-поздорову.

Чтобы не показывать лицо Светлане, Яков отвернулся к окну. Он отлично понимал, какие могут быть последствия «душевного» разговора с Ястребиловьш. Но ведь свидетелей-то у них и в самом деле не было!

Светлана опустилась на стул, бессильно сложив руки на коленях. Якову страшно захотелось обнять ее, приласкать, утешить. Давно не испытываемая, непонятная ему самому нежность охватила его, но он и пошевельнуться не смел, ожидая, что она скажет.

— Опять... — проронила Светлана. — Я думала, ты хоть сколько-нибудь изменился. Ну зачем ты эту пустышку, этого фата зацепил? Он же тебя, как дурака, провоцировал, а ты и рад стараться...

— Ничего я ему не сделал, — попытался оправдаться Кайманов. — А надо бы...

Светлана поднялась со стула, медленно подошла к Якову, встала рядом. Он замер, боясь пошевелиться, затаив дыхание, искоса смотрел на любимую женщину.

Светлана двумя руками схватила руку Якова выше локтя, прижалась к ней горячим лбом.

Якова стала бить предательская нервная дрожь. Он осторожно повернулся, бережно придержал голову Светланы, приподнял к себе ее лицо.

— Всю жизнь боялась за тебя, а сейчас еще больше боюсь, — пристально вглядываясь в Якова, сказала Светлана.

— У нас с капитаном старые счеты, — начал было Яков, но, поняв, что Светлана говорит не только о Ястребилове, замолчал.

Удерживая Светлану возле себя, он боялся пошевелиться, чтобы не причинить ей боль, такими нежными и хрупкими казались ему ее тонкие пальцы.

Якову стало страшно: вот сейчас пройдет это мгновение — и они снова будут так же далеки друг от друга, как все это бесконечно долгое время разлуки.

Он наклонился, нашел твердыми сухими губами ее горячие губы, почувствовал, как неожиданно она потянулась к нему.

Кровь застучала в ушах звонкими тугими молоточками, в глазах потемнело, предательская слабость подобралась к ногам.

Светлана первая пришла в себя, уткнулась лицом в его пропахшую пылью и выхлопными газами гимнастерку.

Понимая, что не время и не место обниматься здесь, в ординаторской, радуясь и удивляясь обрушившемуся на них порыву, Яков растерянно поглаживал пушистые завитки вокруг ее лба и на нежной шее, не отпуская Светлану и опасаясь, что каждую минуту кто-нибудь может войти.

— Как я устала, Яша, быть сильнее других, — негромко сказала Светлана.

Яков поднял глаза и увидел, что в приоткрытую дверь смотрит капитан Ястребилов. За его спиной маячит еще чья-то неясная фигура.

Свое назначение на оперативный пост Аргван-Тепе Самохин воспринял не только как понижение в должности, но и как избавление от необходимости работать под одной крышей с капитаном Ястребиловым.

В подчинении у Андрея будет теперь подразделение, может быть, численно меньшее, чем застава, зато обособленное, со своими задачами...

«Ни одного схода с эшелонов, ни одного постороннего человека в зоне действия оперативного погранпоста» — так определил полковник Артамонов главное назначение Аргван-Тепе.

Легко сказать, да нелегко выполнить такой наказ. Но за неприкосновенность границы, за предупреждение любых происшествий в погранзоне, в полосе отвода шоссейной и железной дорог Андрей Самохин как начальник нового оперативного погранпоста будет нести всю полноту ответственности.

Зная об огромных потерях на фронтах, Самохин понимал, насколько необходима была сейчас эта мера: кадровых офицеров не хватало. Многих, едва прибывших служить в погранвойска, тут же отправляли в действующую армию. А вот их с Каймановым не отправляли, хоть они оба чуть ли не каждый день подавали полковнику Артамонову рапорты об отправке на фронт. Тот рапорты складывал, отделывался коротким: «Когда надо будет, пошлем», на том разговор заканчивался.

После отъезда на фронт медсестры Клавы, которую Ястребилов по ее доброму согласию намеревался оставить у себя в комендатуре секретарем-машинисткой, чему воспрепятствовал Самохин, Авенир Аркадьевич пользовался каждым удобным случаем, чтобы подчеркнуть свое иронично-неприязненное отношение к замполиту.

Как-то он даже позволил себе высказаться откровенно: «Не думал я, Андрей Петрович, что ты такой, мягко выражаясь, дурак. И мне помешал, и свою Марийку на фронт отправил...»

...После гибели жены и дочки в первые дни войны Андрей не мог назвать своей даже Марийку — самого дорогого человека, «спасшего ему жизнь... Писала она редко: не до писем. Самохин хорошо знал, что такое медсанбат, переполненный ранеными, работающий под обстрелами и бомбежкой.