– пацанам неудобно”. Едва покойник испустил дух, Махно потыкал его для страховки ботинком и пояснил: “А то закопаем живого – не по-христьянски получится”.

Второю убийцей была кроткая и не очень падшая женщина, кого подвальное братство уважало за полуопрятность одежд и упрямую верность безалаберному сожителю. Дамой она была смирной, чуть не пугливой, а потому и сама удивилась, как ловко управилась с заступом, который вонзила по брови в череп избранника, когда тот, скорее дежурно, чем с умыслом, выбранил ее крепким словом, после чего, утомленный, зевнул. Рот закрыть он уже не успел. Мы обомлели. А она – ничего. Прижала ладони к губам и кокетливо прыснула: “Ой! Прям посередке его саданула. Вы б потащили за черенок, а то рыть лишний метр. Да и рыть-то нам чем, коли заступ застрял в Игореше?! Во попала, а? Хрясь – и на полкачана. Хрясь – Игореши и нету. А взгляд еще е-е-есть, вон как таращится. Не ожида-а-ал!” Она захохотала.

Хохотала она не одна. Хохотали, причем до упаду, все квартиранты подвала, за вычетом Игореши, который зевал, и меня – из-за щеки хохотать было больно, так что я давился хихиканьем. За него я себя ненавидел, но ничего поделать с собою не мог. Смерть тоже не прочь подурачиться. А когда она торчит из беретки лопатой, пучит глаза и зевает, это очень смешно. У старухи с клюкой есть свое чувство юмора. Оно нас тогда и спасло: не увидеть, как это смешно, означало бы сразу рехнуться.

Отношение к смерти как к непоправимой беде практиковалось здесь не особенно, а если встречалось, то выглядело фальшивым, неуместным. Трудно рвать волосы по тому, кто давно из жизни был вычеркнут и чей уход из нее воспринимался свидетелями как запоздалая правка черновика. Кто-кто, а жизнь любит себя переписывать набело, и каждый из них это знал, как знал и про то, что она будет и впредь переписываться за их счет.

В каком-то смысле убийство сплачивало своеобразное это сообщество, оставаясь для внешнего мира незамеченным и неучтенным: у милиции свой интерес, и возиться с бомжами, тем более мертвыми, в него не входило. Месть подземелья за небрежение собою была изощренной. Смерть “естественная” выставлялась им напоказ: хоронить самим было лень, да и глупо – лучше уж посмотреть, как потеют и злятся мундиры, прибирая вручную бесхозное тело, чтоб прокатить напоследок в казенной машине. Что до убийства, его по понятным причинам предпочитали не афишировать. Убежденность, будто тюрьма сквернее сумы, вынуждала бомжей разрабатывать хитроумные комбинации по захоронению, что вносило разнообразие в будни, а также дарило ощущением той лихой и нищей свободы, что скалится даже на эшафоте, не забывая свернуть власти шиш. Безнаказанность придавала этой свободе запретную широту – опять же, как на войне. Потому и живет подземное государство, что живет по законам войны. Антимир здесь – верное слово. Копните чуть глубже асфальт, и вы непременно найдете воронки от взрывов…

В общем, бежать от войны не означало сбежать от нее. А находиться на фронте без документов в Москве – что скакать на одной ноге перед снайпером: шанс выжить имеется, только вот передохнуть не удастся.

Подрабатывал я в основном на товарном дворе. Покуда болела щека, претендовать на повышение в статусе не приходилось: лицо – единственный паспорт бомжа, а у меня с этим паспортом были проблемы.

Повязку я снял спустя месяца два. В день, когда это случилось, в моей приунывшей судьбе наметился переворот.

К трем утра я выполнил норму и пошел за деньгами в контору. Кассирша, похожая на сумоиста баба в трико, отсчитала бумажки, поразмыслив, добавила лишнюю пару банкнот и положила всю пачку в карман, но не мне, а себе. Потом заперла дверь на крючок, налила мне водки, предложила под водку огурчик и устремилась меня изнасиловать. Шла борьба с переменным успехом. За великаншей был опыт плюс преимущество веса и стен. Шатаясь под натиском лап, давивших меня на тахту, я изогнулся в дугу и огрел по ушам разворотом ладоней насильницу, а как та ослабила хватку, выдернул с корнем крючок и удрал, подстегнутый воплем: “Держи, козел, вора!” Обращен он был к сторожу в будке напротив. С ним я сладил по принципу домино: бьешь ногой по двери, та бьет по лбу, затылок – по стенке, зад – по полу, а упавшие ноги ударяют опять по двери, только с другой стороны.

Было жалко потерянных денег, но не настолько, чтобы корить себя за разборчивость: есть женщины, отдаться которым страшнее, чем собственноручно себя оскопить.

Когда я днем позже с голодным желудком вновь вышел на улицу, подо мною она уже выросла. Уточню: тень была не моя, а Альфонса. Она поманила меня за собою – туда, где не нужно ни паспорта, ни кошелька. Она не являлась ко мне так давно, что не узнать ее я не мог – это как бывшему узнику встретить годы спустя поседевшего палача. Вы никогда не задумывались, сколько теней приходится нам износить, прежде чем мы обретаем свою?

Мелочи, что я наскреб, хватило бы на тарелку пельменей или на два чебурека. Инвестировать в столь краткосрочные предприятия мне показалось кощунством. Ломая голову, как распорядиться финансами, я ловил на себе острые девичьи взгляды, но мелькнувший было в них огонек затухал, стоило только ему прикоснуться к моей обветшалой одежде. Так повторялось раз двадцать. Закономерность была очевидна: если лицу моему девушки склонны сказать свое “да”, то всему, что под ним, заявляют брезгливое “нет”.

План созрел в один миг.

С моим цыганским прошлым взломать чужой шкафчик в бане труда не составило. Осложнения возникли, когда я не смог попасть в нужный размер. Лишь третья попытка моя увенчалась успехом: помимо льняного костюма, рубашки и туфель, я разжился полутора сотнями долларов. Кроме денег, были еще ключи от машины, водительские права, валидол и презервативы. Поразмыслив, я позаимствовал только контрацептивы, а ключи и права запихнул в свои грязные тряпки, припрятав их в том же шкафу, – все будет чем прикрывать наготу бедолаге после того, как слопает валидол. Совесть меня не измучила: я рассудил, что лишиться тряпья, получив сдачей собственный автомобиль, – где-то даже удача.

Туфли жали в подъеме, но костюмчик сидел как влитой. Правда, внутри у него сидел голод, что несколько портило праздник.

Заметая следы, я воспользовался метро. Вышел я на “Таганской”, где минут пять колебался между закусочной и забегаловкой, а предпочел ресторан – тот, что неподалеку от театра.

Моему костюму здесь были рады служить. Я выбрал столик в углу и, пока ждал свой заказ, размышлял, как мало присутственных мест отпущено человеку без документов. Почти все я уже посетил. К вокзалам, подвалам, товарным дворам сегодня добавились баня и этот вот ресторан. Присовокупить сюда милицейский участок, тюрьму, крематорий – и список, по сути, исчерпан.

Альфонс был при мне. Он разлегся в проходе и даже прильнул головой на колени какой-то особе. Та что-то писала в блокноте, отставив в сторонку бокал. Почувствовав взгляд, она подняла на мгновенье глаза, коротко мне улыбнулась и вновь зашуршала пером. Дежурная вежливость метрдотеля в отношении этой изысканной посетительницы обретала подчеркнутую обходительность. Вот он согнулся над нею в поклоне и тихо о чем-то сказал.

– Да, за мой столик, – ответила дама, вздохнула, сунула в сумку блокнот и скользнула глазами по мне, застряв на секунду в моем свежем шраме. В зал вошла высокая стерва с красивым стервозным лицом. – Нам того же вина, салат “Ришелье” и каких-нибудь фруктов. Ты голодна?

– На диете, – шепнула подруга, но так, что услышали все. – Мы с Виолеткой выводим токсины под наблюдением Ли Шу. Эффект обалденный. Поздоровайся, милая, с тетей Наташей.

На стол прыгнуло существо. “Тетя Наташа” едва успела спасти свой бокал. С радостным тявканьем тварь кинулась к ней и стала лизать в нос и в губы.

– Извините, у нас не поло… – встрял было официант.

– Чепухи не мелите. – Стерва взвеяла палец: – Блюдце сухариков, минералки в пиалу и замешать на гусином паштете двадцать пять граммов вот этого корма. Стоит собака три тысячи баксов. Пострадает от вашей стряпни, я найду вам, чем застрелиться. Повара предупредите.

Официант попятился на кухню.

– Вы ничего не забыли? – спросила дама с Альфонсом на юбке, когда подавальщик вернулся, неся на подносе заказ. – По-моему, тот господин, – перевела она взгляд на меня, – пришел раньше нас.

– Сейчас я его обслужу. Вот только накормим собачку. Как говорится, детишкам вне очереди.

Вторая ошибка! Стерва встряхнула прической, закинула ногу на ногу, не спеша закурила, полюбовалась на свой маникюр, покрутила часы на запястье и пыхнула халдею в манишку: