– Что она еще и кусается. Вот полюбуйся. Арчи тяпнул за палец.

– Чем ты ему досадил?

– Дефицитом. У нас без тебя недобор повседневного чуда. Твой пес очень ждал, что я поделюсь пармезаном. А потом не сдержался и цапнул.

– Бедный мальчик! Истосковался по мне. Отомстил тебе за мой запах.

– И схлопотал по ушам.

– Бедный Дядя! Ну зачем ты мне врешь?

– Чтобы тебя позабавить.

– И какой мы отсюда делаем вывод?

– Вот и светило приперлось.

– И давно здесь торчит этот хам?

– Он не хам, а волшебник.

– Он никчемный врунишка! Маринке наплел, что меня наградили.

– А тебя наградили?

– И ты, побратимка, туда же!

– А ты меньше беспутничай, бабник.

– Его наградили медалью.

– Не медалью, а знаком отличия.

– И как называется?

– Ей уже можно смеяться?

– Категорически нет.

– Тогда, Тетя, держись. Медаль называется «Милосердие». Герка первый прозектор в России, кому выдали этот значок.

– А за какие заслуги?

– По настоянию благодарных покойников.

– По крайней мере я помогаю искать их убийц. А ты своих мертвецов убиваешь – со скуки, от нечего делать.

– Тут ты, Герка, не прав. У него персонажи живые. Есть, конечно, один-два скелета, но они погоды не делают. Погоду делают те, что живые.

– А погода нелетная – сплошь туман.

– Бывают и летные дни. Правда, Дядя?

– Только для тех, кто умеет летать.

– Или для тех, кто не очень умеет сигать с парашютом?

– Пойми, дурья башка: пуская им кровь, я дарую героям бессмертие!

Я вынужден врать точно теми словами, которыми раньше отстаивал правду стократ.

– Тогда я дарю им немного засмертия, – парирует Герка. – Чем вам не милосердие?

– Милосердие, причем весьма милое, – соглашается Тетя и, обратившись ко мне, добавляет: – Под стать твоему волшебству.

– Какому еще волшебству? – подозрительно косится друг.

– Когда очень большая любовь побеждает любое засмертие, – поясняет Светлана. – Так что в досмертьи уже ничего и не страшно.

– Ну-ну, забавляйтесь.

– Расскажи ему тоже. Читать твою книгу он из упрямства не станет.

Поразмыслив, я предлагаю им рассказать про цыган:

– Про то, как Иван променял на кибитку цыган фургон мага.

– Зачем?

– Перепутал спросонья. Вышел по малой нужде, а обратно залез не в ту дырку.

– А тебе это, Дядя, зачем?

– Чтобы начать одиссею. Укрупнить его образ. Нацепить на хребет тень скитальца Улисса – в нагрузку к теням Жуана и Фауста.

– Я, наверное, что-то не уловила. Откуда вдруг Фауст?

– От дьявола – как и всякий заученный трюк из запасов бродячего мага.

– А дьявол – Факирский?

– Факирский – тень дьявола. Сам дьявол выйдет на сцену потом.

– Чья же тень тогда Хана?

– Хана не тень, а предтеча. От Ханы до Анны даже на слух остается всего ничего. Расстояние в одно придыхание и несколько преданных лет.

– Дон Иван Хану любит?

– Он с ней колдует любовь. Но получается любодеяние. Можно сказать, надежды на чудо как фокус он уже исчерпал. Потому, возвращаясь в фургон и промахнувшись отверстием, он угождает планиде. Отныне Дон колесит по дорогам и постепенно свыкается с мыслью, что у дороги одна только цель – продолжение дороги. Табор учит его забывать все, что мешает дороге, и брать с собой в путь лишь тоску.

– Тоску по любви?

– Настоящей любви. С походной у парня порядок, который не могут нарушить и стычки с ревнивцами.

Ты цыган, шепчет ему молодая смуглянка, когда он лежит без сознанья с пропоротым животом. Ты цыган, хвалят его старики, когда он выбивает кнутом нож из мстительных дланей. Я цыган, говорит он себе, когда его собственный нож метит соперника раной. Я такой же цыган, как и русский, француз, сингапурец, размышляет Дон про себя, когда его начинает тошнить от дороги. Ворует он впрямь, как цыган, только лучше: он ворует, как фокусник. А еще он ворует, как мстит – себе за тоску. И чем больше ворует, тем азартней рискует…

Как-то в сумерки в табор заявляется сумрачный гость на мотоцикле с коляской. Зовет вожака. Они отъезжают в сторонку. Мотоцикл как будто бы Дону знаком: такой же он видел в сарае, который намедни обчистил. Спор, однако, у этих двоих не о том. Иначе с чего мужику доставать из засаленной стеганки гильзу банкнот и совать за кушак вожаку? Тот стоит, растопырив стыдливые руки, трясет головой. Кинув наземь тяжелую цепь, мужик уезжает. Следом взвивается вихрем длиннющая пыль. Завернув силуэт вожака в балахон, она оседает седой несмываемой кляксой у бывшего вора на памяти.

– Бывшего?

– Трудно быть вором тому, кто украден.

– Постой, угадаю! Вожак его продал?

– Сдал в рабство.

– Вольница стала неволей? Чудеса продолжаются.

– Только цвет у магии черный.

– Нет, дружище. Еще не совсем.

– Не совсем? Уколи ему, Герка, лекарство, пока он не спятил совсем. Дядя, ты явно загнул! Ну, скажи, что может быть хуже рабства?

Я почти торжествую:

– Война.

Слово попало, как камень в стекло. Облитые брызгами сотен осколков, молчим. Тетя смотрит в окно. Герман уставился в пол. Это портит молчание. Мне не хватает в нем мелочей: от нее – одобрения поднятых век, от него – замешательства синего взгляда.

– Ты о войне ни хрена ведь не знаешь, – выносит мой друг приговор.

– А нам знать не больно-то хочется. Ты же пишешь роман о любви. – Голос Светланы звенит раздраженной мольбой.

– Я пишу роман о любви, которой плевать на войну, потому что война – это смерть, а любовь ее побеждает. Дон плюет на войну, а заодно обвыкается драпать от смерти. Вот почему я пишу про войну. Скитальцу туда – прямая дорога.

Если честно, то я про войну не пишу, а лишь собираюсь писать. Тут без Герки не обойтись: как врач, он может подкинуть деталей. Для затравки делюсь с ним сюжетом. Герман настроен скептически, но