Разбудил меня крик муэдзина, которому вторил ишак на ближайшей горе. Рассвет застал врасплох, в незнакомой комнате, чужой стране и, если учесть вчерашнюю пытку в хаммаме, в новой, с иголочки, шкуре. Кабы не треклятая душа, которая, как оказалось, ничуточки скребком не отстиралась, мне бы это почти удалось – не вспомнить в то утро себя.

Стоило солнцу тронуть мне веки, как душа (этот окопавшийся солитер, сосущий у нас из груди любую ожившую радость; эта подлая сука, обтачивающая о наше сердце клыки; эта хроническая изжога, выжигающая из нас вкус всякого ликованья и праздника) взялась нестерпимо саднить. Саднила она отовсюду. Подобно прокаженной, выставляющей напоказ зловонные раны, чтоб заработать подачкой на хлеб, она предъявила мне разом все доказательства горя, что на нас с ней обрушилось, включая такие его атрибуты, как простывшие за ночь бабуши, поникший отростком кальян, измятый джалаб и арабские пятки Махмуда, в аккурат колдовавшего над покаянной молитвой в углу. Пронзенную, словно током, вереницей вчерашних видений, память мою скрутил долгий спазм.

Лейтенант стоял на коленях ко мне спиной, доверчиво выпятив зад, а потому ничего не заметил. За окном простирались холмы. Над холмами коричневой феской торчала гора. Вместо кисточки к феске кто-то пришпилил осла. Всякий раз, как невидимый муэдзин начинал свой тягучий куплет, ишак вскидывал морду и, всхлипнув навзрыд, оглашал иканьем окрестности. Икал он до того проникновенно, что чуть не вышиб из меня слезу. Спросонья скотинка казалась мне чудом: помимо редкой для ослов религиозности, она обладала замечательным чувством ритма, благодаря которому божья тварь, хоть и стучала по камню копытцем, заступов в мелкие лужицы пауз себе не позволила. Судя по всему, эти двое спелись давно.

Когда молитва закончилась, муэдзин умолк, свернув за собой, словно коврик, слезливое эхо, Махмуд, заурчав животом, встал с колен, а ишак спустился зигзагом с горы, уступив ее намоленную макушку утру. Оно вспыхнуло и обрызгало мне оранжевым ядом постель. Солнце хлестнуло меня по лицу – будто швырнуло в него медяками. Я снова запер глаза. Махмуд прихватил полотенце и на цыпочках вышел из комнаты. Какое-то время я коротал одиночество, представляя себя горьким мучеником, возносимым в отравленном рубище на костер. Поскольку пламя слепило даже сквозь веки, страдать становилось противно. Пора подниматься, сказал я себе. Можно считать, приглашенье на казнь с благодарностью мною получено…

Я облачился в рубашку и джинсы, скатал в трубку джалаб и обул мокасины. В дверях появился Махмуд. Я пожал ему руку, сознавая, что жму руку другу, обзавелся которым только вчера и кому сегодня отдал бы все на свете, лишь бы его сейчас не узнать. Загвоздка в том, что ничего на свете, кроме этого друга, у меня сегодня и не было.

Мы обнялись и занялись подготовкой к отъезду, избегая прямых взглядов в глаза. В саду, где еще прошлой ночью совершал я свое путешествие в рай, мы наскоро перекусили. За калиткой на улице нас поджидал помятый здоровыми снами Саид. При виде его Махмуд преобразился, превратившись в мгновение ока из сокрушенно вздыхающей няньки в сурового лейтенанта полиции. Рапорт шофера эмоций не вызвал в нем никаких, что, на мой вкус, было само по себе и неплохо.

До участка добрались пешком. Прицеп был уже на замке, а морозильник лежал на платформе. Из-под него выглядывали провода, замыкались они на автономном движке. От движка разило соляркой.

Обследовав транспорт, Махмуд предложил мне пройтись по селу, пока подчиненные не завершат подготовку к отъезду. Я отказался.

– Как хочешь. На твоем месте я бы не рисковал. Впрочем, как тебе будет угодно.

Мне было угодно войти первым в морг и на минуту остаться вдвоем с моей мертвой женой.

На сей раз я сам расстегнул целлофан и начал осмотр с той половины лица, которой вчера еще Анна всего лишь спала. К моему огорчению, смерть времени зря не теряла: складка у губ проступила резче и глубже, а веко чуть приподнялось, отчего улыбка приняла выражение мстительного страдания, за которым крылось что-то такое, чего я, как ни тщился, не мог прочитать. Кожа на ощупь была холодна и тверда, словно это была и не кожа.

– Довольно, – сказал мне Махмуд. Я не заметил, как он подошел. – Свидание кончено.

– Свидания не получилось. Я ее не нашел, – сказал я.

– Ты ее не терял, – возразил лейтенант. – Это уже не она.

Мы погрузили тело в прицеп. Полицейский в чувяках провожал нас с порога, отдавая торжественно честь. На сей раз козырял он не нам. Саид помолился и тронул. Лейтенант вытащил из-под сиденья бутылку и протянул ее мне. Пить я совсем не хотел.

– Похвально, – одобрил Махмуд. – Но виски возьми. Пригодится.

– Сколько я тебе должен?

Он отмахнулся:

– Потом. Видишь ту гору?

Гора как гора. Ничего меня не кольнуло.

– Там оно и случилось?

Махмуд лишь кивнул.

– Отбиться не хочешь?

– Нет, – сказал я. – Гора как гора.