пустоте монастырской церкви. В молчании и немом восхищении. Каждый удар кисти, каждый вздох художника и натурщицы оглушительно резонировали под средневековыми сводами. На холсте оживало непомерно узкое, тонкое и нервное женское тело – пленительное в своей беззащитной наготе. Серов выложился, превзошел самое себя в этом портрете… словно предчувствовал близкую кончину.

Было нечто кощунственное в том, что художник писал голую женщину – грешное, по церковным канонам, естество, – в стенах католического храма. Сквозь пыльные витражи на кожу Иды падали синие, багровые и желтые отсветы. Вспыхивали драгоценные перстни на ее пальцах, едва заметно вздымалась грудь, томно мерцали зрачки из-под черных ресниц. Этим бездонным взглядом Ида бросала вызов всем и вся…

Портрет наделал не меньше шума, чем «Танец семи вуалей». Серов подвергся ожесточенной травле. Ида уехала в Африку охотиться на львов. Она презирала банальности и жаждала острых ощущений. Жизнь ее была подобна калейдоскопу, когда постоянная смена декораций являлась такой же необходимостью, как глоток воздуха.

Кружась в созданном ею причудливом вихре, Ида вряд ли замечала мелькание неумолимых лет.

Все когда-нибудь кончается… Все тленно… кроме вдохновения и любви.

Граф наклонился, подобрал с земли кусочек мозаики, очистил от сажи и поднес к глазам. Из-под черноты и копоти блеснула небесная голубизна.

Вокруг дома Иды был разбит сад – столь же вычурный, как и сама хозяйка. Здесь журчали фонтаны. Там прятались между деревьев увитые зеленью беседки. Тут радовали глаз гиацинты, азалии, благоухающие лилии. Бакст придумал специальные лотки для клумб, которые переносились с места на место, меняя ландшафт. Между цветущих кустов разгуливали павлины. Тропинки были выложены голубой мозаикой…

Кусочек этой мозаики, словно осколок прежнего великолепия, сиротливо лежал на ладони графа.

Самойлович не обманул. Ида в самом деле не вернулась в Россию. Она бросилась в омут сцены, танца, театра, в пестрый, лукавый мир богемы. Но в этом водовороте ей понадобился роскошный оазис, устроенный в ее вкусе – собственный особняк в Париже.

Шли годы. Умер верный Бакст. Через несколько лет в Венеции скончался Дягилев…

Ида продолжала выступать. Она создала свою балетную труппу и ставила то, что хотела, к чему лежала ее мятежная душа.

Оленин перестал помышлять о возвращении на родину, как только понял, что Ида Рубинштейн не собирается покидать Францию. Тем более и предлог нашелся – болезнь жены.

После убийства горничной-француженки Эмма так и не оправилась. Ее поместили в клинику, лечение требовало денег и постоянного присутствия кого-то из близких. Средства на праздное, безбедное существование в Париже высылал тесть. Граф регулярно навещал жену… а все свободное время проводил в кабаре и игорных заведениях.

Этот город стал для него родным. Ведь здесь жила Ида. Сюда она приезжала с гастролей, возвращалась из дальних путешествий. Оленин чувствовал себя французом, потому что Ида полюбила Париж. Ради нее он охотно превратился бы в англичанина, итальянца или эскимоса. В кого угодно… лишь бы быть рядом.

Он видел ее урывками и находил в этом невыразимое счастье. Даже французская тюрьма, в которую его чуть не упекли по обвинению в убийстве служанки, казалась менее страшной, чем разлука с Идой. Хвала Всевышнему, улик против графа оказалось недостаточно, и его оправдали. Зато Эмма окончательно расхворалась. В припадке безумия она бросилась на Самойловича с ножом, желая убить его. И это после того, как отставной офицер принимал живейшее участие в ее судьбе! Сопровождал графиню на прогулки в Люксембургский сад, развлекал дружескими беседами… и даже пробовал писать ее любительский портрет.

Сеансы проходили в будуаре Эммы, где та в кружевном платье и муслиновом тюрбане возлежала на оттоманке с горой подушек. Разумеется, она подражала Иде. В Париже тех золотых дней только самая ленивая женщина не подражала мадам Рубинштейн. Однако Эмма наотрез отказалась позировать обнаженной, когда Самойлович в шутку предложил ей раздеться. Он со смехом рассказывал об этом Оленину за ужином, а графиня, пунцовая от смущения, вскочила из-за стола и убежала к себе в комнату.

Убийство горничной положило конец беззаботной жизни Оленина в городе грез.

«Какой-то злой рок преследует меня, – жаловался он приятелю. – Фрося в Москве, теперь Жоржета здесь, во Франции! Кто убивает этих несчастных? Говорят, у бедняжки был страшно ревнивый жених: мастеровой из предместья… любитель абсента и потасовок в бистро. Как раз накануне он приезжал навестить Жоржету, привез подарки. Они повздорили, и парень пообещал прибить ее. Приревновал к сыну лавочника, у которого та покупала продукты. Вероятно, он и задушил ее в порыве ревности. А мне отдувайся…»

Самойлович понимающе кивал, сочувствовал. Ревность – враг здравомыслия, она ослепляет, превращает человека в раба и заставляет подчиняться инстинкту.

«Хорошо, что Эмма не ревнива… – обронил Оленин, чем вызвал гомерический хохот Самойловича. – Но у нее нервы ни к черту! – добавил граф. – С тех пор как она выкинула, ее будто подменили… Я боюсь за нее. В клинике, под присмотром врачей, ей будет лучше, чем дома. Я не могу следить за каждым ее шагом. Она могла зарезать тебя! А ведь ты был так добр к ней!..»

«Я на Эмму не в обиде. Должно быть, она приняла меня за кого-то другого. Жаль ее… – чуть не прослезился Самойлович. – Я становлюсь сентиментальным, дружище. Не могу видеть, как она страдает. Да и тебе не сладко. Но признайся, если бы не капитал ее отца, тебе бы не жить в Париже на широкую ногу…»

Приятель ненароком задевал самую больную струну в душе графа. Он тратит деньги тестя, потому что не в состоянии заработать свои. По той же причине он вынужден возиться с Эммой… хотя давно разлюбил ее. А мечты об Иде рассыпались в прах…

«Любовь – это вечная мука! – вырвалось у него. – Разве мои встречи с Идой можно назвать свиданиями? Всегда вскользь, второпях, в толпе… или в зрительном зале. Она пару раз приглашала меня на свои приемы…но не удостоила даже взглядом! Мы не перемолвились с нею и десятком слов…»

«Все к лучшему, Оленин, – глубокомысленно изрек отставной офицер. – Поверь, Ида не по тебе. Она одинока, как птица, опередившая стаю… За ней не угнаться. Оставь ее! Люби свою жену…»

«У меня с Эммой кончено. Знаешь ли, Самойлович, она всегда была немного с вывихом. Ее испортили богатство и праздность!»

«По сути, это ты погубил ее, граф…»

«Неправда! – горячо возразил Оленин, отчего-то опуская взор долу. – Она изменяла мне! А я простил. Совершенно простил, по-христиански. Я не держу зла на Эмму, клянусь!»

«И поскольку не смеешь поднять руку на жену, убиваешь ее горничных…»

Граф задохнулся от возмущения. Но Самойлович, хохоча, уже показывал крепкий ряд желтоватых от табака зубов.

«Шучу я, брат! Шучу!»

Как давно это было… в той, другой, довоенной жизни. Еще до того, как немцы вошли в Париж.

С первых же дней оккупации Самойлович исчез. Поговаривали, что он скрывается в таинственных городских подземельях. Кто-то будто бы слышал, как Самойлович собирался эвакуироваться в Англию. Оленин не верил в бегство старого вояки. Он повсюду искал приятеля, чтобы они вместе спасли