Иду. Наконец ему представится случай проявить себя…
Однако Оленину фатально не везло. Ида Рубинштейн успела покинуть Париж без его участия.
Вторжение во Францию войск Третьего рейха напомнило ей о том, что она – еврейка. Ей пришлось в спешке искать способ переправиться через Ла-Манш.
В Лондоне она сыграла свою последнюю роль – сестры милосердия, – и справилась с ней блестяще. Со сценическими подмостками пришлось проститься. Капризная миллионерша, актриса и танцовщица самоотверженно ухаживала за ранеными. Прямая и надменная, она шествовала по коридорам госпиталя, словно королева по тронному залу. Ее руки двумя легкими птицами порхали в бинтах, и солдаты забывали о боли…
Об этом Оленин узнает позже, от общих знакомых.
А пока он бродит по обугленным развалинам парижского особняка Иды в поисках хоть какой-нибудь мелочи, которую сможет хранить как память о своей немилосердной любви. Вдруг среди головешек блеснет золотое украшение или серебряная ложка, которой пользовалась его Богиня? Зобеида, Клеопатра… Саломея…
– Привет, дружище, – окликнул его хрипловатый баритон.
– Ты жив, курилка! – просиял граф. – И в отличной форме.
– Я не могу умереть… – ухмыльнулся Самойлович. – Я неистребим, брат…
– Тебя не узнать.
Самойлович был одет как боец армии Сопротивления. Он коротко остриг кудри, сбрил бакенбарды. В его щетине и усах проступала седина, но глаза горели тем же хищным огнем.
Оленин тоже поседел, его мучила подагра. Он, прихрамывая, бросился обнимать приятеля. Самойлович холодновато похлопал его по плечу здоровой рукой. Правая висела на перевязи.
– Тебя ранило?
– Так, ерунда. Задело… Опять то же плечо, что и под Мукденом.
– Ты воевал?
– Старый конь борозды не портит, – уклончиво ответил Самойлович. – Я знал, что найду тебя здесь… Ба! Да ты весь вымазался в саже…
– Дом Иды сгорел. Она ужасно расстроится…
Приятель не разделил его искреннего горя.
– Отыскал что-нибудь?
– Что тут найдешь? Одни угли и пепел…
– Видел, как танки генерала Леклерка гнали фрицев? – развеселился Самойлович.
– Нет. Мы с соседями прятались в подвале…
– Похоже на тебя, Оленин, – захохотал приятель. – Страшно было?
– А то!
– Ты плохо выглядишь. Бледный, худой. Будто с креста снятый. Эмма-то жива?
– Умерла. В сорок первом… Немцы не жаловали больных. Все пациенты психиатрической клиники внезапно угасли. Один за другим…
– Надо было вывезти ее в Англию.
– Никто не ожидал от немцев такого варварства! – оправдывался граф.
Впрочем, его титул, как и все его прошлое, теперь утратили всякое значение.
– Бедная Ида… – вздохнул он, тут же забыв о жене. – Каково ей-то стареть?
– Да, брат, тяжело… – кивнул Самойлович. – Занавес закрылся. Овации смолкли… Ладно, ты-то хоть не падай духом. У меня для тебя сюрприз!
– Какой? – равнодушно спросил граф.
– Одна штуковина…
– Как думаешь, Ида вернется?
– Полагаю, да. Здесь во Франции она была счастлива…
Самойлович движением фокусника выхватил из-за пазухи мешочек наподобие кисета.
– Держи.
– Я не курю… – покачал головой Оленин.
– Фу-ты! Держи, говорю! – рассердился приятель. – Стал бы я тебе табак предлагать!
– А что это?
– Память об Иде…
– Ты видел ее перед отъездом?
– Не успел. Она в спешке покидала свой дом. Почти все оставила… Я нашел это случайно. В ее спальне. Ида обожает тайники!
Самойлович поведал графу печальную историю. Француз, который проектировал внутреннюю отделку особняка мадам Рубинштейн, проиграл ему в карты баснословные деньги. Умолял об отсрочке, чуть ли не на коленях ползал.
– И ты потребовал, чтобы взамен долга он раскрыл тебе тайники Иды? – догадался Оленин. – Ты чудовище! Как ты мог? Это подлость! Злодейство! – Не большее, чем убивать беззащитных служанок… – захихикал Самойлович.
– Довольно! – рассвирепел граф. – Я сыт по горло твоими намеками. Ты нарочно дразнишь меня?
– Вот таким ты мне больше нравишься. А то распустил слюни…
– Ты обокрал Иду! Воспользовался случаем!
– Особняк все равно сгорел. То, что не разграбили оккупанты, погибло бы в огне, – без тени смущения возразил Самойлович. – Раз ты такой порядочный… твоя воля. Я оставлю талисман себе. Прощай, граф! Не поминай лихом…
– Постой! Да погоди же… Ну, прости меня. Я погорячился.
– Стало быть, берешь?
Оленин робко протянул руку с изуродованными подагрой пальцами. Они мелко дрожали.
– Я передумал, – заявил Самойлович, пряча мешочек. – Ты недостоин такого подарка. К тому же вещица ворованная, как ты изволил выразиться…
Оленин оторопело уставился на него.
– Хочешь и меня принудить ползать на коленях?
– Экий ты нескладный, братец! То ругаешься, то чуть не плачешь. Ладно уж, – сжалился отставной офицер. – Бери! Помни мою доброту. Авось встретимся! Ты мне должен будешь.
И он положил кисет из малинового бархата на испачканную ладонь графа…
